Книга, обманувшая мир

Для не замутненного елеем и фимиамом сознания очевиден тот факт, что таких «центров» (или «стержней культуры») в указанную эпоху было по крайней мере несколько, причем более крупных и более социально значимых (здесь можно сослаться на ключевой для данной эпохи ценностно-смысловой «центр», связанный с А. Твардовским и «старым» «Новым миром» в целом)[81]. То новое, что открылось с возвращением в литературу Шаламова, представляет, безусловно, исключительно важный материал, прежде всего для осмысления и переосмысления процессов зарождения, развития и многообразного общественного резонирования «лагерной темы». Имеющиеся историко-литературные факты уже сегодня позволяют исследователям с достаточным основанием сделать два принципиальных вывода, кардинально меняющих устоявшиеся представления: 1) именно Шаламов (а не Солженицын) являлся истинным первопроходцем «лагерной темы» в русской литературе советского периода; 2) уровень исторической и художественной правды «Колымских рассказов» во многом превосходит уровень и «Одного дня Ивана Денисовича», и «Архипелага ГУЛАГ»[82].

Вокруг этих положений можно, вероятно, дискутировать, но факты, на которых они основаны, никак нельзя игнорировать в более или менее объективном разговоре на эту тему. Речь идет прежде всего о несоизмеримости не только жизненного и лагерного опыта Шаламова и Солженицына, но и о глубоком антагонизме их взглядов на историю русского XX в. В сущности, они, разделенные датами рождения почти в 12 лет (и каких лет! — революция и 1920-е гг. прошли на глазах Шаламова, в то время как Солженицын не видел и не пережил этих главных событий века и только реконструировал их по книжным источникам), были людьми и писателями разных эпох и школ. Напомню, что свои рассказы с глубоко выстраданной эстетикой «новой прозы», берущей свое сверхлапидарное и емкое стилистическое начало в художественных поисках литературы 1910-1920-х гг., Шаламов начал писать сразу после Колымы, еще в 1954 г. Ко времени выхода «Ивана Денисовича» им было создано уже около 60 произведений, которые, как и последующие (общее число рассказов и очерков приближается к 150), лишь в силу известных печальных обстоятельств остались под спудом.

Первоначальное читательское восприятие Шаламова как «тайного брата» и едва ли не единомышленника Солженицына сложилось по недоразумению и во многом благодаря стараниям последнего — глубокие расхождения писателей, и эстетические,  и мировоззренческие, продемонстрировала уже их переписка начала 1960-х гг., впервые опубликованная И. Сиротинской (Знамя. 1990. № 7). Значительно более полно картина последующих взаимоотношений писателей раскрылась в материалах из личного архива Шаламова с его записями о Солженицыне: первая публикация была сделана И. Сиротинской в «Знамени» (№ 6 за 1995 г.), и уважаемый журнал мог бы отметить двадцатилетний юбилей этого своего рода революционного события, впервые открывшего широкому читателю, что автор «Ивана Денисовича» еще в пору своей ранней громкой славы имел жесткого, непримиримого, а главное — трезвого и проницательного оппонента в лице Шаламова.

Стоит заметить, что печатание резких отзывов Шаламова об авторе «Архипелага ГУЛАГ» (таких как: «Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын…») в то время было сопряжено с немалыми трудностями, так как «вермонтский отшельник» тогда только что вернулся в Россию, и его массовое почитание доходило до того, что он рассматривался едва ли не как претендент на место «царя Бориса» — Б. Н. Ельцина.