Книга, обманувшая мир

В связи с этим вопрос об ассоциациях образа автора «Архипелага» с русской литературно-сатирической архетипикой заслуживал бы гораздо большего внимания, и каждая из обозначенных нами параллелей — Глумов, Хлестаков, Чичиков — могла бы дополниться множеством деталей из более позднего периода жизни Солженицына.

Для лучшей ориентации в подобных вопросах (которые кому-то могут показаться слишком спорными и даже кощунственными), чрезвычайно полезно будет сослаться на одну из фундаментальных работ, посвященных социологии лжи — есть и такая отрасль науки, о которой мало кто знает.

«Первоначальное содержание деятельности лжи составляет созидание картины действительности, не адекватной самой действительности», — констатировал современный социолог ^{129}, и с такой формулировкой невозможно не согласиться, проецируя ее на «Архипелаг ГУЛАГ».

У лжи есть особая «технология», и поведенческая, и словесная. В художественной форме она лучше всего воплощена Н. В. Гоголем и А. Н. Островским, но стоит привести ее научное описание:

«Индивид должен принять правила игры, научиться соответственно строить поведение, ибо в противном случае он будет отторгнут окружением. Для решения этой очень непростой задачи, с которой отнюдь не все люди удовлетворительно справляются, требуется многое. Попробую перечислить основные умения: определять интересы различных субъектов, нередко скрываемые, в том числе, порой, и при помощи дезинформации; удерживать в памяти и в нужный момент актуализировать интересы сторон; преодолевать ситуативные соблазны откровения, часто естественные и основывающиеся на доверии к людям; в случае необходимости быстро и квалифицированно (то есть правдоподобно и непроверяемо) солгать, при этом в следующий раз необходимо помнить, что именно солгал в предыдущий; не лгать без действительной надобности, а также сводить к минимуму ситуации вынужденной лжи, для чего, в свою очередь, немаловажно умение оградить себя от лишних “откровений” со стороны окружающих…» (там же).

Разве не напоминает все это поведенческую игру Солженицына?

Наконец, самое важное. В российском обществе в силу историко-культурных причин, к сожалению, не сложилось твердо выраженного негативного отношения к обману и мошенничеству. «Ворюга мне милей, чем кровопийца», — компромиссно провозгласил И. Бродский. Но Пушкин, стоит заметить, никогда ничего подобного бы не написал: в обществе, в котором жил великий поэт, существовали гораздо более высокие понятия о чести, и к человеку, признанному «вором» — хоть разбойником, хоть жуликом, — было гораздо более суровое отношение. Не будем забывать, что именно Пушкин подсказал Гоголю сюжет «Мертвых душ», а услышав первые главы начатого романа, сказал: «Боже, как грустна наша Россия…»

С еще большей горечью эти слова можно произнести, подводя итог нашим заметкам о Солженицыне.

Времена и нравы меняются, но при всей снисходительности к разнообразным проявлениям национальной «прохиндиады» никакое «русское сердце» (а также и «нерусское») не согласится с тем, чтобы мошенничество проникало в священную сферу истории великой страны и каким-либо образом влияло на судьбу ее народа.

В заключение еще одна актуальная цитата из того же очерка о социологии лжи:

«Лжец — индивид <…> с которым невозможно культурное, то есть специфически человеческое, взаимодействие. Более того, в нем персонифицируется угроза разрушения социокультурного мира. Однозначное отторжение лжеца — исторически выработанная форма самозащиты культуры во всех ее формах и на всех уровнях».

Валерий ЕСИПОВ В. ШАЛАМОВ И «АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ» Предварительные сентенции

Феноменология русской литературы — хотели бы мы этого или нет — суть до такой степени по преимуществу феноменология борьбы, причем борьбы подчас самой жестокой, прямо-таки смертельной и при этом имеющей высший ценностный смысл, что именно к ней, к русской литературе, можно с полным правом отнести знаменитые слова Достоевского о «поле битвы — в сердцах людей»… В связи с этим понятно, почему в историко-литературной науке издавна особое место занимает исследование «парных» противостояний (скажем, того же Достоевского и Салтыкова-Щедрина или Достоевского и Тургенева): выявляемый в результате сравнительного анализа идейный и эстетический антагонизм крупнейших фигур той или иной эпохи не просто помогает глубже понять эпоху и ее противоречия, выраженные в творчестве и profession de foi каждого из художников, но и вновь и вновь обращает нас к современности, обнажая непреходящую актуальность их спора. На такие пары (или группы) «дуэлянтов» и «гладиаторов» разведена, собственно, вся наша словесность, и поэтому сравнительный метод в литературной науке, по-видимому, обречен на вечную жизнь. Не говоря уже о том, что при таком анализе и самой науке возвращается ее истинное предназначение: «Всякий предмет в одиночестве никак не может быть ясен и определен, если нет других предметов для сравнения». [78]