Книга, обманувшая мир

«Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели», — пишет Солженицын в «Архипелаге». Но донос на Симоняна и остальных своих друзей молодости был им написан НАКАНУНЕ освобождения, в 1952 г., за несколько месяцев до выхода, на пороге свободы! Кроме того, из рассказа Виткевича мы уже знаем, что то же самое содержится в протоколах его допросов 1945 г. Опять «затмение ума»? Что за странное свойство у этого ума «затмеваться» в первые и последние недели заключения? Не проще ли предположить здесь другое: по всегдашней своей манере упреждать события, принимать свои собственные меры в предвидении наступления чего-то важного, решающего в жизни, на следствии Солженицын оговорил своих друзей в надежде на снисхождение к себе самому, в смысле длительности срока, а в конце заключения сделал то же самое в расчете, опять же, на снисхождение после освобождения — например, избежать быть отправленным в ссылку.

Проф. Симонян пишет, что еще тогда же, при встрече с Н. Виткевичем, он рассказал тому о своем вызове в госбезопасность и о том неожиданном ударе, который там ему был нанесен. Виткевич не мог поверить его рассказу, настолько этот факт был чудовищен и ни с чем несообразен. Через несколько лет Н. Виткевич сам имел возможность убедиться, что старый друг Симонян не мистифицировал его, не разыгрывал и не клеветал на Солженицына: самая безобразная правда открылась тогда и Виткевичу.

В 50-х гг. Солженицын сделал несколько попыток возобновить дружеские отношения с Симоняном, которых тот явно избегал. Проф. Симонян рассказал подробно в своей статье об этих попытках, закончившихся, наконец, письмом, где Симонян высказал, в конце концов, прямо в лицо Солженицыну, что он думает о нем после того, как за 10 лет до этого ему, Симоняну, был показан донос Солженицына.

Вот что пишет об этом сам Симонян:

«…В ответ <…> он <…> стал мне объяснять, что никакого доноса в 1952 г. не было, а то, что мне дали прочитать, был донос 1945 г. В показаниях же 1952 г. он меня так обелил, что почти спас от заключения. Этим он сразу признал два факта: что был донос 1952 г. (это я знал) и что был донос 1945 г. (этого я еще не знал). И я подумал, что если содержание той тетрадки, которую я читал, состояло в том, чтобы меня обелить, то Боже мой! Что же было в тетрадке 1945 г.?»

В качестве примечания могу присоединить и голос моего лагерного опыта. Сколько я проводил людей на свободу за годы моей лагерной отсидки — не могу сказать цифрой, но много, очень много. Но ни разу я не слышал ни от кого, чтобы кому-нибудь перед освобождением приходилось давать какие-нибудь «показания», разве только на кого заводили новое дело, со следствием, судом и так дальше. И у меня перед освобождением никаких «показаний» никто не спрашивал. Так какие же «показания» давал Солженицын в 1952 г. перед своим освобождением? Кто его тянул за язык, вернее, за перо? Ясно, что только сам, опять сам, по своей собственной инициативе и воле, подстегиваемый все тем же стремлением купить себе облегчение участи.

* * *

Вероятно, начать надо с того, как сам Александр Исаевич объясняет свое тогдашнее поведение.

«Наше (с моим однодельцем Николаем В.), — пишет он в “Архипелаге” (т. I, с. 143), — впадение в тюрьму носило характер мальчишеский, хотя мы уже были фронтовыми офицерами. Мы переписывались с ним во время войны между двумя участками фронта и не могли удержаться, при военной цензуре, от почти открытого выражения в письмах своих политических негодований и ругательств, которыми мы поносили Мудрейшего из Мудрейших, прозрачно закодированного нами из Отца в Пахана. (Когда потом я в тюрьме рассказывал о своем деле, то нашей наивностью вызывал только смех и удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя.)»

И верно говорили, что других таких «найти нельзя», и удивлялись правильно: не могло быть в лагере людей до такой степени глупых, чтобы самим на себя по доброй воле доносы написать, а именно такими самодоносами и были эти подцензурные письма. Наивность и глупость, которые как объяснительную причину выставляет Солженицын, невероятны в нормальном человеке.

Но посмотрим, что же он дальше пишет по тому же поводу («Архипелаг», т. I, с. 144):