Книга, обманувшая мир

«Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был — вполне подготовленный палач.»

Заканчивается же здесь эпизод, опять же, великолепно найденным самооправданием:

«Линия, делящее добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?

В течение жизни одного сердца эта линия перемещается в нем, то теснимая радостным злом, то освобождая пространство расцветающему добру. Один и тот же человек бывает в разные свои возрасты, в разных жизненных положениях — совсем разным человеком. То к дьяволу близко. То — к святому. А имя — не меняется, и ему мы приписываем все».

Вот, оказывается, какая удобная философия!

Но я все-таки больше верю простой философии бабушки Ана-толя Франса из его рассказа «Семь жен Синей Бороды»: «Моя бабушка говаривала, что опыт в жизни никого ничему не учит, и человек всегда остается таким, каким был».

Бабушка Анатоля Франса была, видать, совсем не глупой старушкой, если, не читая Шопенгауэра, сама додумалась до такой мысли. Эта мысль — верная. И к Солженицыну, конечно же, применимая.

Доброе или пустое сердце даются человеку один раз и навсегда, как цвет глаз — от рождения, и ничего тут никто переменить не может. До самой гробовой доски.

И еще одна литературная параллель.

«Такого самолюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может», — писал Достоевский о своем герое Фоме Фомиче Опискине в «Селе Степанчикове». Так сказал русский гений, что как будто прямо за сто с лишним лет предвидел нашего Александра Исаевича.

Фома Фомич:

«Я готов забраться на мужичью соломенную крышу и кричать оттуда <…> всем».

Александр Исаевич:

«Ведь надо почти полстолетия гнуться, гнуться, гнуться, молчать, молчать, молчать, — а вот распрямиться, рявкнуть — да не с крыши, не на площади, а на целый мир».

Фома Фомич: «Я на то послан самим Богом, чтоб изобличить весь мир в его пакостях».

Александр Исаевич: «То и веселит меня, то и утверживает, что не все я задумываю и провожу, что я — только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, завороженный рубить ее и разгонять. О, дай, Господи, не переломиться при ударах! Не выпасть из Руки Твоей!»

* * *

Разбираясь в этом темном и путаном человеческом характере, который явил нам Александр Солженицын, не могу еще я ответить на некоторые вопросы, остающиеся для меня все еще тайными. Вопросы эти вот какие.

Почему госбезопасность нанесла два тяжелых удара против него, но не по нему самому, а по другим людям?

В 1965 г. обыск был сделан не у Солженицына, а у Теуша, и трепали тогда не Солженицына, а совсем другого человека, хотя дотошной нашей ГБ не стоило, конечно, труда установить, когда у Солженицына в руках окажутся разыскиваемые материалы? Почему Солженицын был «пощажен» в тот, первый раз, когда расправиться с ним можно было еще без особого шума и трезвону на Западе? Кто и «что» его прикрывало? Главного его покровителя — Хрущева — в то время уже не было…

В 1973 г. удар против него опять был нанесен не по нему самому, а по другим людям — и с трагическими последствиями даже. В чем причина этих странностей? Невозможно же все объяснить одним только «везением»!

И, наконец, третье. В «Теленке» он рассказывал, что все передачи на Запад он делал сам, лично, но и тут опять лучше не пересказывать, а дать ему слово самому («Теленок», с. 430–431):

«Теперь имею возможность открыть, во что поверить почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало, что все передачи на Запад я совершал не через посредственников, не через цепочку людей, а сам, своими руками.

Нобелевский лауреат — сам, как мальчишка, по неосвещенным углам в неурочное время шныряет со сменной шапкой (обычная в рюкзаке), таится в бесфонарных подъездах — и передает! НИ РАЗУ НЕ УСЛЕДИЛИ, НИ РАЗУ НЕ НАКРЫЛИ!

В 55 лет я не считал себя старым для такой работы, даже очень от нее помолодел и духом возвышался. Обрюзгшие гебисты не предполагали во мне такого, сейчас прочтут — удивятся».

А может — посмеются? Такого варианта нельзя разве допустить? Неужели непонятно, что все дело не в том, что «недоглядели гебисты» и ловкому и поворотливому «теленку»-лауреату удавалось их обводить вокруг пальца, а в том, что не глядели, не хотели глядеть! Когда им бывает НУЖНО глядеть, так они видят не то что хорошо — но НАСКВОЗЬ, и тогда уж ничья и никакая изворотливость от их догляда не убережет. Уж это-то я сам знаю по собственному опыту конца лета 1973 г.