Книга песен Бенни Ламента

– И того мира, в котором вырос он. Там все были замараны. Никто себе не принадлежал, каждый от кого-то зависел. И все были гнилые. Безнравственные. Отец говорил: лучше умереть молодым, когда в тебе еще мало гнили и сохраняется шанс на спасение.

– Вы тоже так считаете? Чтобы выжить в этом мире, нужно быть безнравственным?

– Безнравственным или везучим.

– А вы были везучим?

– Это просто еще один способ спросить, был ли я безнравственным, – смеется Бенни. – Я всю жизнь пытался быть другим – только для того, чтобы в конце концов осознать: я вовсе не другой. Я такой же, как мой отец. Я был слишком строг к отцу. Я ненавидел свою семью. Я ненавидел себя за то, что внешне походил на отца. Я ненавидел даже свое имя.

– А теперь? Вы оставили свои попытки быть другим?

– «Другим» – не совсем подходящее слово. Теперь я стараюсь просто быть лучше. Я не хороший человек, но я делаю все возможное.

– Быть может, это и есть определение «хорошего человека». Делать все возможное, чтобы быть лучше?

– Быть может.

– А вы простили мир, ополчившийся против вас, мистер Ламент? – тихо спрашивает Барри Грей. – Мне кажется, вы многое должны простить.

– Никто из нас не может изменить данного нам от рождения. Мы рождаемся в том мире, в той семье и в том обличье, в котором нам предопределено родиться свыше. С этим ничего не поделаешь. И нельзя осуждать человека за то, кто он по рождению. Можно только за его поступки… и выбор, который он делает на своем жизненном пути.

– А какой выбор сделали вы?

Глава 21 Вы всё не так понимаете

Мани с Элвином вернулись только после двух ночи. Эстер уже спала. Ли Отис тоже. А я расхаживал по комнате взад и вперед, как беспокойная мать, не зная, на что решиться. То ли доехать до бара и выволочь их оттуда, то ли пустить все на самотек. «Они вполне могут позаботиться о себе сами. Обходились же они без меня раньше», – увещевал себя я. «Но до моего появления в жизни ребят их музыку никто не играл и в них никто не стрелял», – возражал я самому себе. «Они и до моего появления в их жизни были молодыми парнями-афроамериканцами, так что им не хуже моего известно, как опасен этот мир», – продолжал я спорить сам с собой. Лишь услышав скрип ключа в замочной скважине, я почувствовал облегчение, выключил лампу и лег на диван, притворившись спящим. Горевший над кухонной мойкой светильник достаточно хорошо освещал помещение, чтобы я сквозь щелки глаз увидел, как ребята двинулись к своей комнате. Они шли обнявшись – как будто слишком много выпили и нуждались в поддержке. А Элвин вроде даже плакал. Тревога тут же прострелила меня, и, не удержавшись, я рявкнул с дивана:

– Что случилось?

Мани подпрыгнул, Элвин замер.

– О черт, Ламент! – ругнулся Мани.

– Ничего не случилось, Бенни. Просто я очень счастлив, – всхлипнул Элвин.

– Он напился. И его переполняет радость, – сказал Мани. Судя по голосу, сам он пьян не был.

Я больше не сказал ни слова, и ребята продолжили свой путь по гостиной до туалета, в котором Элвин опорожнялся без малого пять минут. Объем отлитой им жидкости меня впечатлил. Потом я услышал шум воды, сливавшейся из бачка унитаза и текшей в раковину. Потом она стихла, Элвин вышел, и Мани повел его в спальню, тихо убеждая в необходимости лечь и уснуть. Через несколько секунд свет в коридоре погас, и дверь в их комнату затворилась. «Ну вот! Наконец-то мне удастся заснуть», – подумал я.

– Нам нужно поговорить, Ламент, – заявил Мани, выйдя в гостиную. Он включил лампу и опустился на стул, стоявший под прямым углом к моей кровати.