Книга судьбы

В таких случаях Хамид разве что поглядывал на меня с удивлением. Он был беспокоен и мрачен. Я перестала покупать газеты, отключила радио и телевизор – любые новости только ухудшали его состояние. И мне тоже, после стольких лет напряжения и тревог, приятно было отрешиться от известий из внешнего мира.

Даже дети не казались бодрыми и счастливыми, как следовало бы.

– Мы слишком рано лишили их детства, – говорила я Хамиду. – Они многое перенесли. Но еще не поздно. Мы успеем все загладить.

Хамид пожимал плечами и отворачивался.

Он с таким равнодушием взирал на окрестный пейзаж, что я уж гадала, не сделался ли он дальтоником. Я затевала с детьми игру в цвета: каждый должен был припомнить цвет, который не попадался тут на глаза. Мы часто расходились во мнениях и обращались к Хамиду, как к судье нашего состязания. Он бросал безразличный взгляд на море, на небо и высказывал свое мнение. Я повторяла про себя: “Я его переупрямлю”, но хотела бы я знать, как долго еще он будет противиться и держать нас на расстоянии. Наши ежедневные прогулки удлинялись. Он мог пройти уже довольно много не запыхавшись. Он окреп, набрал сколько-то веса. И я продолжала болтать, как бы не замечая его молчаливости, не позволяя себе обижаться – и понемногу он тоже стал приоткрываться мне. Когда я чувствовала, что он готов заговорить, я вся обращалась в слух: только бы не спугнуть.

Мы пробыли на побережье неделю, когда ярким, солнечным октябрьским днем я устроила пикник. Мы отошли достаточно далеко от виллы и расстелили одеяла на холме, откуда открывался дивный вид: по одну сторону море и небо переливались всеми оттенками синевы, соединяясь нераздельно где-то в недоступной взгляду дали, по другую роскошный лес вздымался к небесам, играя всеми красками, ведомыми природе. В прохладном осеннем ветерке плясали пестрые ветви, и дуновение, касавшееся наших лиц, было бодрящим и жизнетворным.

Дети играли. Хамид сидел на одеяле и смотрел вдаль. На щеках у него появился слабый румянец. Я протянула ему чашку свежезаваренного чая, отвернулась и тоже стала смотреть куда-то.

– Что-то не так? – спросил он.

– Все в порядке, – ответила я. – Так, мысли.

– Какие мысли?

– Неважно. Неприятные.

– Расскажи!

– Обещаешь, что не огорчишься?

– Да! Ну же?

Вот счастье: впервые он поинтересовался, что у меня на уме.

– Прежде я часто думала, что тебе лучше было бы погибнуть вместе с ними, – начала я.

Его глаза блеснули.

– Правда? – переспросил он. – Значит, мы думаем одинаково.

– Нет! Это тогда – когда я думала, что ты уже не вернешься, погибнешь в тюрьме мучительной медленной смертью. Если бы тебя убили вместе с другими, это была бы мгновенная смерть – без страданий.

– Я тоже постоянно думаю об этом, – признался он. – Меня терзает мысль, что я не удостоился такой славной смерти.

– Но теперь я счастлива, что этого не произошло. В эти дни я часто вспоминаю Шахрзад и благодарю ее за то, что она сохранила тебя для нас.

Он отвернулся и вновь уставился вдаль.

– Четыре года я пытался понять, почему они так обошлись со мной, – задумчиво выговорил он. – Разве я в чем-то их подвел? Почему мне ничего не сообщили? Разве я не заслужил хотя бы весточки? Под конец они оборвали все связи. А я готовился именно к этому заданию. Быть может, если бы они не утратили доверия ко мне…

Слезы помешали ему договорить.

Я боялась даже шелохнуться, чтобы не захлопнулось это крошечное приоткрывшееся было окошечко. Я сидела тихо и предоставила ему выплакаться. Когда он успокоился, я сказала:

– Они не утратили к тебе доверия. Ты был их другом, и они всегда тебя любили.

– Да, – откликнулся он, – это были единственные мои друзья. Они были для меня дороже всего – я бы пожертвовал ради них всем, даже семьей. Я никогда бы ни в чем им не отказал. А они отвернулись от меня. Отбросили, словно предателя, подонка – и в тот самый момент, когда я более всего был им нужен. Как мне теперь смотреть людям в глаза? Меня спросят: “Почему ты не погиб вместе с ними?” Меня, быть может, считают доносчиком, думают, что это я их выдал. С тех пор как я вернулся домой, все глядят на меня с недоумением, подозрительно.

– Нет-нет, мой дорогой, ты ошибаешься! Ты был им дороже всего – дороже собственной жизни. И хотя ты был им нужен, они подвергли себя еще большей угрозе, лишь бы спасти тебя.

– Глупости! Между нами не было места подобным соображениям. Для всех нас главной целью была наша борьба. Мы готовились к выступлению и к смерти. Такая щепетильность в нашем деле неуместна. От дела отлучали только предателей и тех, на кого не могли положиться. И так поступили со мной.