Книга судьбы

Фаати, Садег-ага и их дети явились к нам в новой одежде, подняли шум. Наше печальное празднование смутило Фаати. Она вышла за мной на кухню и сказала:

– Сестра, я тебе удивляюсь! Ради детей надо было хотя бы стол накрыть. Когда ты отказалась идти к свекрови, я думала, это потому, что при виде вас все принялись бы горевать, а ты не хотела расстраивать детей. Но ты сама ведешь себя еще хуже. Ступай, оденься. Надеюсь, новый год будет для тебя счастливым и воздаст тебе за все страдания.

– Сомневаюсь, – вздохнула я.

Разговоры о том, что пора освободить дом и продать его, начались сразу после новогодних праздников. Мать Хамида и Махбубэ возражали против этого и боролись, как могли, но тети и дяди решили, что пора продавать. Рынок недвижимости, упавший после революции из-за слухов о конфискации и перераспределении жилья, понемногу наладился, и цены пошли вверх. Родственники спешили продать дом, опасаясь, как бы цены вновь не рухнули или правительство не надумало его конфисковать. Получив от них официальное уведомление о продаже дома, я ответила письмом: до конца школьного года я с места не сдвинусь, и только тогда начну подыскивать для себя другое жилье. И какое, собственно, жилье? Я выбивалась из сил, пытаясь заработать детям хотя бы на одежду и еду – как мне платить еще за съем жилья?

Волновались за нас и мать, и сестры Хамида. Сначала они предложили нам поселиться у свекрови. Но я знала, что она не любит, когда дети с шумом носятся по дому, а я не хотела все время шикать на детей и чтобы они не чувствовали себя дома. Наконец дядя Хамида предложил отремонтировать для нас полуразвалившийся гараж в дальнем конце того же двора – таким образом мы могли бы жить отдельно от матери Хамида, и все же ее дочери были бы спокойны, что за ней кто-то присматривает.

Учитывая, что мои дети не имели доли в наследстве после отца Хамида, я была очень благодарна за такую помощь.

К концу школьного года ремонт в нашем новом доме был практически завершен. Однако я не могла спокойно заняться планами переезда – меня тревожило странное поведение Сиамака. Вновь ожили прежние мои страхи. Домой из школы он возвращался гораздо позже обычного, постоянно рассуждал о политике и, похоже, склонялся к какой-то определенной идеологии. Я не могла с этим смириться. Чтобы уберечь детей от беды, я всячески старалась не впускать политику в нашу жизнь. Быть может, именно поэтому Сиамак все более проявлял интерес к этим вопросам.

Нескольких его новых друзей я видела еще на похоронах Хамида – пришли его поддержать. С виду хорошие, здоровые мальчики, но мне не понравилось, как они все время перешептываются. Словно у них какие-то секреты. Потом они зачастили к нам в дом. Я хотела, чтобы у Сиамака были друзья, чтобы он не прятался в свою раковину, но тут меня что-то смущало. Голос свекрови, вечно твердившей: “Хамида сгубили его друзья”, так и звенел в голове. Вскоре выяснилось, что Сиамак примкнул к моджахедам. На каждом собрании он поднимался со сжатыми кулаками и отстаивал их позиции. Он приносил домой их газеты и листовки, доводя меня до сумасшествия. Наши споры о политике всегда заканчивались ссорой и не только не способствовали взаимопониманию – напротив, Сиамак все более отдалялся от меня.

Однажды я села рядом с ним и, с трудом стараясь сохранять спокойный тон, рассказала ему об отце и о том, как политика разрушила нашу жизнь. Я вспомнила те страдания, через которые прошли Хамид и его друзья, вспомнила их мучения – а в итоге все понапрасну! И я просила Сиамака дать мне слово, что он не ступит на тот же путь.

Голосом уже юноши, взрослого, Сиамак ответил мне:

– О чем ты говоришь, мама! Это невозможно. Все сейчас заняты политикой – нет парня в классе, который не принадлежал бы к той или иной группе. Большинство – моджахеды, и это хорошие ребята, настоящие. Они верят в Аллаха, молятся и борются за свободу.

– Одним словом, – подытожила я, – помесь твоего отца и твоего дяди – и они повторяют ошибки и того, и другого.

– Ничего подобного! Они совсем другие. Я их люблю. Они мои друзья, они меня во всем поддерживают. Как ты не понимаешь: не будь их, я бы остался совсем один.

– А почему тебе все время приходится от кого-то зависеть? – фыркнула я.

Он ощетинился, поглядел на меня с гневом. Понятно, я допустила ошибку. Тогда я понизила голос, предоставила слезам свободно течь по лицу и сказала:

– Извини. Я не хотела. Я просто не могу вынести, чтобы в нашем доме опять началась политика.

И я молила его выйти из этой группы.

В результате Сиамак обещал мне не вступать официально в какую-либо группировку, но сказал, что все равно будет поддерживать моджахедов – останется “сочувствующим”, как он выразился.

Я попросила Садага-агу, который был с Сиамаком в дружеских отношениях, поговорить с ним и присматривать за мальчиком. Положение становилось все хуже. Выяснилось, что Сиамак продает на улице моджахедскую газету. О школьных оценках он вовсе перестал думать, едва сдал экзамены. Еще прежде, чем объявили окончательный результат, я знала, что несколько предметов он завалил.