Книга судьбы

Я каждый день приезжала в больницу с детьми. Сиамак уже вырос довольно высоким, казался старше своих лет, и ему без возражений выдали пропуск, а Масуду, сколько я ни просила и ни хитрила, только два раза удалось повидать отца. Сиамак же садился возле дедушки, держал его за руку и все время молчал.

Мы надеялись, что отец поправится, но, увы, инфаркт повторился. Его снова отвезли в реанимацию, и там сутки спустя он возвратил свою жизнь Тому, от кого ее получил. А я лишилась единственной своей поддержки и убежища. С тех пор как Хамид был осужден, я осталась в одиночестве, но только после смерти отца поняла, что его присутствие в жизни, даже на расстоянии, волшебным покровом защищало меня и в самые черные минуты мысль, что он у меня есть, освещала мое сердце. Отца не стало, ослабели и узы, привязывавшие меня к родительскому дому. С неделю я не осушала слез. Но материнский инстинкт велел мне всмотреться в то, что происходит с детьми, и я увидела: мои слезы – ничто по сравнению с глубочайшей молчаливой скорбью Сиамака. Этот ребенок не пролил ни единой слезы и мог вот-вот лопнуть, словно воздушный шарик, в который уже не поместится ни единого выдоха. Матушка, конечно же, ворчала: “Стыдобища! Как Мостафа-хан баловал этого мальчишку – а он и слезинки не выронил, когда беднягу опускали в землю. Каменное сердце”.

Я-то знала: Сиамак переживает гораздо мучительнее, чем видно со стороны. Однажды я попросила Парванэ забрать Масуда к себе, а сама вместе с Сиамаком пошла на кладбище. Я опустилась на колени возле могилы. Сиамак нависал надо мной черной грозовой тучей. Он отводил глаза, уходил в себя, далеко от того места и момента, в котором мы находились. Тогда я заговорила вслух об отце, о том, каким я его запомнила, как он был добр, как опустела без него наша жизнь. Постепенно мне удалось усадить Сиамака рядом со мной, и я продолжала говорить, пока он не разрыдался и не излил все слезы, что так долго копились в нем. Он плакал еще долго и дома – до наступления ночи. Масуд уже вернулся, увидел брата в слезах и тоже заплакал. Я не приставала с утешениями – настала пора избавиться от боли, невыносимо сдавившей их маленькие сердца. И лишь когда слезы унялись, я усадила мальчиков и спросила:

– Как нам себя вести, что делать в память деда? Чего он ждал от нас, как нам жить, чтобы он был нами доволен?

И сама я в этом разговоре поняла: я должна вернуться к обычной, нормальной жизни, вечно храня память о нем.

Через три месяца после смерти отца ушел в иной мир и Ахмад – именно так, как предсказала госпожа Парвин. Подметальщик улиц наткнулся на его труп в южном районе столицы. На опознание пошел Али. Торжественного прощания мы не устраивали, и никто, кроме матушки, вконец согнувшейся под бременем горя, не плакал об умершем. Как я ни старалась вспомнить о нем хоть что-то доброе – не получалось. Я упрекала себя за то, что не скорблю о брате. Оплакивать его я не оплакивала, и все же еще много времени спустя при мысли о нем сердце сжималось безотчетной жалостью.

При таких обстоятельствах Али не мог устроить пышную свадьбу – он просто перевез молодую жену в родительский дом (отец уже несколькими годами ранее перевел дом на матушку). Матушка, одинокая, удрученная, совсем отошла от жизни, переложив хозяйство на невестку. Дверь того дома, который в тяжкие времена оставался для меня единственным убежищем, отныне была для меня закрыта.

Глава четвертая

Середина 1977 года. В стране политические волнения. Ощутимо изменились разговоры, поведение людей. На работе, на улице и особенно в университете говорят гораздо свободнее и отважнее. Условия содержания в тюрьме улучшились, появились кое-какие удобства, сняли ограничения на передачу одежды и еды. Но в моем удрученном сердце не было места надежде, и я не осознавала размаха происходивших перемен.

Оставалось несколько дней до Нового года, в воздухе пахло весной. Погруженная в свои мысли, я вернулась домой и застала там нечто странное: посреди холла громоздились мешки с рисом, большие банки жира для готовки, упаковки чая, овощи, какая-то еще еда. Очень странно. Отец Хамида время от времени завозил нам рис, но отнюдь не такое обильное угощение. С тех пор как закрылась типография, он тоже оказался стеснен в средствах. Подметив мой изумленный взгляд, Сиамак расхохотался и сказал:

– Ты еще самого интересного не видела!

И он протянул мне конверт – открытый, в нем виднелась пачка купюр по сто туманов.

– Что это? – спросила я. – Откуда?

– Угадай!

– Да, мама, как в игре! – вмешался Махмуд. – Ты должна угадать.

– Неужели ваш дед столько всего привез?

– Нет! – сказал Сиамак.

И они оба захохотали.

– Значит, Парванэ?

– Нет!

Снова смех.

– Госпожа Парвин? Фаати?

– Нет, нет и нет! – сказал Сиамак. – Никогда не догадаешься… Ну что, сдаешься?

– Сдаюсь! Кто же все это купил?

– Дядя Али. Но он велел передать тебе, что это подарок от дяди Махмуда.

Вот уж неожиданность!

– Как это? С чего вдруг? – изумилась я. – Ему что, сон приснился?

Я позвонила матушке. Та ни о чем и слыхом не слыхала.