Книга (Венок Сонетов).

Мы спускаемся сквозь марево густеющего тумана, среди высокой травы. Подошвы скользят по мокрой грязи вниз, выдергивая косогор из под ног. И теряем друг друга на поляне, среди движущихся в тумане человеческих теней.

* * *

На следующий день мы договорились пойти на дальние болота, если не будет дождя. Дождь начинает капать уже с самого утра.

Я сижу в типи Яна, забитом, из-за непогоды, людьми. Сам Ян снаружи под навесом, у него болит голова, но он не хочет выгонять гостей.

Утром я встретил своего старого друга Володю Волоса, которого не видел несколько лет. Мы сидим и разговариваем: как бывает при встрече давно знакомых людей, мгновенно совмещаясь с собственным многолетней давности призраком. В котором легко и удобно вначале, но вскоре становится тесно и не по себе из-за притворства. По типи барабанит дождь.

Даша где-то бродит. Яна сидит напротив и греет, вытянув к огню, босые ноги. Потом, устав от попыток понимать русский, достает блокнот, склоняет страницу к свету костра и пишет.

«Пошли, может, ко мне, пусть Ян отдохнет?», предлагаю я, но вначале мы, выйдя из типи, долго сидим у костра под навесом. Я рассказываю про Боснию, и думаю – с чего это я так разговорился, может – из-за внимательной девочки напротив?

Долгий путь в темноте по влажной от дождя траве, в дальнюю тихую лощину, где на самой кромке леса спрятана моя типуха, позаброшенная сегодня с самого утра. Внутри темно.

“Хочешь свечи?”

Яна дает мне прихваченные с собой свечи. Я капаю воском на очажный камень, ставлю их, и развожу огонь. Тьма, первые блики на лицах, дымная полутьма, яркий пляшущий свет.

Нам становится очень уютно и тихо – шумная поляна далеко, трещит огонь, стучит дождь, и мы начинаем говорить и смеяться вполголоса. И скоро остаемся вдвоем, Яна и я, потому что остальным надоедает наш английский, или по другим причинам, не знаю, но они уходят, один за другим; и я едва это замечаю, потому что всего в метре от меня блестят живые, улыбающиеся глаза, и слова льются из меня без остановки, и теперь, кажется, я догадываюсь, как называется эта странная лихорадка.

Я почти не помню твоих слов, только подробности собственных рассказов. Зато хорошо помню твою улыбку, и чуть наклоненную голову, и твою близость, заставлявшую мое сердце биться чаще, и большие внимательные глаза, и то, как под взглядом этих глаз было хорошо и уютно, и я опять начинал болтать, топорщить петушиные перышки, спеша рассказать что-нибудь позанимательней, предлагая самую красивую и выгодную версию себя, конечно же; я помню все это, а что говорила ты? Наверное, в этом вся моя самовлюбленность: я помню лишь свои слова. Но я помню и тебя, вне слов, и это гораздо важнее; помню твой короткий прерывистый смех, повернутое ко мне доверчивое лицо; мы сидим, заключенные в странном треугольнике (намек на будущие невзгоды) – ты, я и огонь (начавшие оплывать от жара костра свечки потушены и убраны с камня), и синеватая мгла прокрадывается туда, где пламенные язычки дают слабину; я прошу передать полешко из сложенной в входа поленницы, ты наклоняешься низко (напряженный изгиб спины) и темно-медные в свете огня волосы падают на твое лицо…

Дождь слабеет. Ветер иногда встряхивает древесную листву, обрушивая на наши головы тараторящие пробежки капель. С одного из шестов немного капает, и я подставляю миску, превращая звук в жестяной.

Мое тихое наваждение продолжается.