“Вы ведь знакомы с Олей? Встречались на Радуге, кажется?», и я вспоминаю: да, действительно, однажды они вместе заходили ко мне. Кажется, это новая янова девушка. Тихая Оля. Тонкие линии лица, красновато-рыжие крашеные волосы, смущенный взгляд.
Яна стоит чуть позади, спиною к тусклому желтому фонарю, отчего в кончиках волос запутывается золотистый свет, а лицо остается в тени. Поэтому улыбка дорисовывается воображением, по округлившимся очертаниям щек. Голова чуть поворачивается к свету, и улыбка оказывается на месте.
Мы сидим в большой светлой комнате, разделенной на два уровня самодельным деревянным мезонином. На сводах купольного потолка шрамы от разрушенных перегородок.
Кажется, все устали после прогулки и вина в гостях. Яна лежит на кровати, записывая что-то в блокнот, Оля молчит, а мы с Яном рассказываем друг другу, кто как доехал, как там на Радуге и какая погода стояла последние дни.
Меня начинает злить, что все складывается так по-дурацки, к тому же мне не по себе, от усталости, города, неживого воздуха комнаты, тусклого света ламп, просто потому, что я хочу чтобы
“Культурный шок, между прочим, превосходно лечится кока-колой! Точно, кока-кола и биг-мак, вот что меня сейчас спасет, эй, Вавилон – это превосходно!!!”
И так довольно долго.
Ян с Олей улыбаются, кажется, уже с недоумением.
Яна смотрит на меня с веселым любопытством, отложив блокнот и пытаясь понять, из-за чего внезапное оживление.
. . .
«Пойду-ка я покурю, что ли…
Мы выходим на лестницу и спускаемся пролетом ниже. К облезлому широкому подоконнику, где уже подстелены для сидения газеты и стоит под пепельницу консервная банка. За окном с металлическим ограждением – ржавеющие крыши желтых питерских домов, беспорядочный разнобой окон, в конце двора глухая стена, расписанная граффити, рядом – маленькая котельная, но с высоченной черной трубой. Мгновенно, нежно узнаваемая картинка. Нежностью по ошибке родившегося в Москве петербуржца …
Такой как раз нужной ширины подоконник, чтобы забраться на него с ногами, вдвоем. Тихо.
“Ну, и как тебе Питер?» спрашиваю я после минутной, вдруг, заминки.
«Ян показывал нам город. Он ведь работал раньше гидом. Ммм,
«Я люблю Питер, очень. Особенно летом хорошо, и ночью. Зимой… по-другому… сумерки… Хочешь, пойдем погуляем – завтра, например? Покажу тебе свой Питер».
«Давай».
Короткое молчание, в полутьме тлеют огоньки двух сигарет. Прохладный ветерок со двора овевает наши спины, расчерченные холодом железных прутьев.
«А вчера было странно», говорит Яна. «Мы приехали с Радуги в Питер, но вылезли в… Колпино?»
«Да»
«И Ян повел нас в гости, а там – компьютерные японские мультики. Представляешь, сразу после леса – японские страшилища? Культурный шок. Вроде твоей кока-колы».
«Я и без японских монстриков что-то не в себе…»
«Да, вид у тебя немного безумный», улыбается она.
«Странно все как-то. Особенно запахи и огни. Очень сильно чувствуются», я смотрю в темный прохладный двор. «Но сейчас хорошо».
Мы закуриваем по сигарете, сидим, и говорим о том – о сем.
Уже очень поздно.
Утром приезжает Дима Григорьев и зовет на залив, в Кронштадт.
Я сижу, с ногами в кресле и чашкой чая в руках, в утреннем неразговорчивом настроении.
Комната залита утренним ярким светом, окна раскрыты нараспашку и снаружи доносятся: обрывки фраз старушек на скамеечке, разборки склочных птиц, громыхание жести с соседней крыши и протяжный матерок обновляющих кровлю рабочих: летняя плотность звуков. Я прислушиваюсь к ним, и они затягивают меня, вытесняя происходящее в комнате.
Ехать такой толпой не хочется. Я хочу остаться с Яной вдвоем и думаю про вечер.
«А то смотри, Мишка, поехали, сейчас на заливе классно. По такой жаре самое оно». Дима.