Книга волшебных историй [антология]

А Ангел все летел вперед и вскоре заметил внизу караван. На лошадях ехали три мужа, явные иностранцы. Они были одеты в роскошные камзолы и высокие расшитые камнями шапки. В Иудее так никогда не одевались. Первым ехал старец с длинной седой бородой, вторым прекрасный юноша, а третий человек был черен лицом. Настоящий негр! Каждый вез какой-то груз. И все они смотрели вверх, но не на него, а на… – тут Ангел закинул голову, – на повисшую прямо над ним огромную звезду. Всадники ехали за этой звездой – конечно, туда же, к Младенцу Иисусу.

Это были волхвы. Они изучали звездное небо, читали старинные книги и из книг узнали, что когда в небе взойдет огромная яркая звезда, на земле родится Царь царей. Они сели на коней и поскакали, ориентируясь по звезде. Она привела их к избушке. Волхвы привязали коней, но не решались войти. В расшитых золотом и камнями одеждах, с подарками, они стояли и не двигались. Они ведь надели лучшие свои плащи, самые красивые шапки, кафтаны и шаровары, потому что шли поклониться Царю! А тут какая-то избушка. Волхвы развернули карту, водили пальцем по дорогам и тропкам, по которым шли, – сомнений быть не могло! Путеводная звезда стояла точно над соломенной крышей. И тут раздался младенческий плач.

Волхвы постучали в дверь. Им открыл Иосиф, но сейчас же отступил в страхе.

Что за новые гости пришли к ним в эту удивительную ночь? Мария взглянула на волхвов, а они сняли сандалии и точно так же, как пастухи, опустились на колени перед убогой колыбелью Христа. Мария и Иосиф не знали, что и подумать. А волхвы уже вручали Марии подарки. Ладан, золото и смирну. И рассказали, что пришли, потому что чудесная звезда привела их сюда.

– Какая звезда? – удивилась Мария.

Волхвы повели ее на улицу. Здесь было светло, как днем. Звезда спустилась к самой крыше и освещала все вокруг.

– Вот эта, – сказали волхвы.

Ольга Кучкина

Две половинки яблока

Новогодняя сказка

В тот год я была особенно несчастна. Слезные железы вырабатывали влагу с упорством, достойным лучшего применения. Утопала в слезах. Только состоянием утопленницы можно объяснить тот факт, что привезла свои листочки и отдала читать Виктору Борисовичу. Он сидел на застеленной ковром постели, как обычно, облокотившись о трость, крепкой лепки почти квадратная голая голова с обширным лбом сияла в солнечном луче.

На листочках были стихи. Никогда не писала стихов и не умела. Он сказал: привезите, я посмотрю. Через несколько дней Серафима Густавовна позвонила: Виктор Борисович просит зайти.

Дом был не то что олицетворение истории литературы – он был сама история и литература. Виктор Борисович – звезда, человек-легенда. И легенда – Серафима Густавовна. С детских лет звенело: имя нежное Суок. Загадочная кукла с загадочным именем из сказки Олеши «Три толстяка». И вдруг выясняется, что это фамилия Серафимы Густавовны. Одна из трех сестер Суок, до Шкловского она была замужем за Олешей. Шкловский отбил ее у Олеши. Но вернее сказать, она отбила Шкловского у его жены-художницы. Они влюблялись, страдали от измен и изменяли сами, блистали новыми идеями в поэзии и прозе, зачиная неслыханное, и стрелялись, опустошенные. Маяковский, Лиля и Ося Брик, Нарбут, Крученых, Хлебников, Багрицкий, Тынянов, Катаев, Шкловский, действующие лица того жестокого и веселого трагического века.

Никого не осталось. Один Шкловский.

И я, спустя полвека, по случаю. И почему-то он мною занимается, и я хожу к нему в гости с опрокинутой душой, и Серафима Густавовна угощает чаем, который пьется из драгоценных фарфоровых чашек, и пирожками собственного изготовления. У него талант читать, у меня талант печь, говорит она низким хриплым голосом, зажигая сигарету от сигареты. Я обожаю такие тембры голосов. Голос ее мужа – выше. И своим высоким голосом он говорит мне: простите, что держал в руках вашу душу.

Все им сказанное требует записывания или запоминания. Так никто не говорит. Так никто не думает. Работа его мозга, происходящая на ваших глазах, уникальна, и результирующая ошеломляет. Иногда он удаляется от предмета разговора настолько далеко, что делается страшно: он никогда не вернется, так и улетит в горние выси. Он всегда возвращается. Он не теряет нити спустя десятки или даже сотни роскошных петель, которые вяжет, и вам открывается красота человеческого мышления. Он бродит по садам отечественной и мировой словесности, как у себя по квартире, даром что по квартире бродит с тростью из-за больных ног, и вслед за Толстым протирает диван, тот знаменитый диван, о котором, по слову Толстого, если не помнить, что протирал, значит, не протирал вовсе, поскольку существует лишь то, что осталось в памяти, и пропадает, если кануло в бездну беспамятства. Память Шкловского содержит неисчислимое количество битов информации, а ассоциации не знают пределов. Володя, говорит он, тоже писал: оркестр чужой смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то тарелка вылязгивала – что это, как это?