Книга волшебных историй [антология]

Говорят, Володя был народным любимцем, даже не народным, не то слово, он был человком всей страны, личностью, знаковой (как сейчас говорят) фигурой, опорой, голосом, языком всей страны.

Он говорил и пел о том, что переживали, думали и чувствовали многие. И каждый человек находил в этом свой «пласт», свои слова, кто-то на глубине, кто-то на поверхности.

И еще почему его любила страна: все забиты, все зажаты, все безгласны, но нашелся человек, который за нас за всех смог сказать, преодолел нашу немоту – и за сумасшедших, и за полярников, и за летчиков, шахтеров, за многих и многих людей. И слушали его почти все, даже те же партийные начальники, и очень любили его. Просто у них работа была такая – душить его!

Вот уже сколько лет я горжусь этим альбомом. Речь совсем не обо мне, не о моих фотографиях, просто я смог представить время Таганки и Владимира Высоцкого в нем.

Странное чувство, когда-то он приехал на мою первую выставку в Доме кино в городе на Неве. Ходил, смотрел, молчал. Потом написал в книге отзывов:

«Приехал я на выставку извне,
С нее уже другие сняли пенки.
Да! Не забудут те, что на стене,
Тех, что у стенки!

Вл. Высоцкий».

Дина Рубина Русская канарейка

книга третья Блудный сын

Луковая роза

1

Невероятному, опасному, в чем-то даже героическому путешествию Желтухина Пятого из Парижа в Лондон в дорожной медной клетке предшествовали несколько бурных дней любви, перебранок, допросов, любви, выпытываний, воплей, рыданий, любви, отчаяния и даже одной драки (после неистовой любви), – по адресу рю Обрио, четыре.

Драка не драка, но сине-золотой чашкой севрского фарфора (два ангелочка смотрятся в зеркальный овал) она в него запустила и попала, и ссадила скулу.

– Елки-палки… – изумленно разглядывая в зеркале ванной свое лицо, бормотал Леон. – Ты же… ты мне физиономию расквасила! У меня завтра ланч с продюсером канала «Mezzo»…

А она и сама испугалась, налетела, обхватила его голову, припала щекой к его ободранной щеке.

– Я уеду… – выдохнула в отчаянии. – Ничего не получается!

У нее, у Айи, не получалось главное: вскрыть его, как консервную банку, и извлечь ответы на все категорические вопросы, которые задавала, как умела, – уперев неумолимый взгляд в сердцевину его губ.

В день своего ослепительного явления на пороге его парижской квартиры, сразу после того, как он разомкнул, наконец, обруч истосковавшихся рук, она развернулась и наотмашь ляпнула:

– Леон! Ты – бандит?

И брови дрожали, взлетали, кружили перед его изумленно поднятыми бровями. Он засмеялся, ответил с прекрасной легкостью: – Конечно, бандит.

Снова потянулся обнять… но не тут-то было. Эта крошка приехала воевать.

…бандит, бандит, твердила горестно, знаю я все эти замашки…

– Ты сдурела? – Потряхивая ее за плечи, говорил он. – Какие еще замашки…

– Ты странный. Опасный. На острове чуть меня не убил. Я все обдумала и все поняла: у тебя нет ни мобильника, ни электронного адреса, ты не терпишь своих фотографий, кроме той афишной, где ты как радостный обмылок. У тебя походка, будто ты убил триста человек… – И встрепенувшись, с запоздалым воплем:

– Ты затолкал меня в шкаф!!!

Да. В кладовку на балконе он ее действительно затолкал – когда Исадора явилась, наконец, за указаниями – как кормить Желтухина. От растерянности спрятал, не сразу сообразив, как объяснить консьержке мизансцену с полураздетой гостьей в прихожей, верхом на дорожной сумке… Да и в кладовке этой чертовой она отсидела ровно три минуты, на время судорожного объяснения его с Исадорой: «Спасибо, что не забыли, моя радость…(пальцы путаются в петлях рубашки, подозрительно выпущенной из брюк)… однако получается, что уже… э-э… никто никуда не едет!».

Однако вывалил же он на следующее утро той же Исадоре всю правду! Ну, положим, не всю; положим, в холл он спустился (в тапках на босу ногу) лишь затем, чтобы отменить ее еженедельную уборку. И в тот момент, когда лишь рот открыл (как в песне блатной: «ко мне нагрянула кузина из Одессы»), сама «кузина», в его рубахе на голое тело, едва прикрывавшей… – да ни черта не прикрывавшей! – вылетела из квартиры, сверзилась вниз, как школьник на переменке, и стояла-перетаптывалась на нижней ступени, требовательно уставясь на обоих. Леон вздохнул, расплылся в улыбке блаженного кретина, развел руками и сказал:

– Исадора… это моя любовь.

И та уважительно и сердечно отозвалась:

– Поздравляю, месье Леон! – словно перед ней стояли не два обезумевших кролика, а почтенный свадебный кортеж.