Книга воспоминаний

Всё получилось не так, как я ждал. Мы вышли из низкого захолустного финляндского вокзала на серую привокзальную площадь, мощеную гранитным булыжником, и взяли извозчика — явление, давно не виданное мной (в Осло последние извозчики исчезли в самый год моего приезда): оказалось, что мы едем совсем не на Каменноостровский, а на Крестовский остров к бабушке Марии Ивановне и тете Жене. За долгое время нашего пребывания в Норвегии квартиру на Каменноостровском отобрали.

Россия встретила меня булыжной мостовой, железными вывесками лавчонок, то и дело встречавшимися пустыми остовами облезлых, разобранных на дрова домов. Березовая роща перед бабушкиным домом на Морском проспекте была почти вся тоже вырублена на дрова, только кое-где торчали жалкие белые деревца среди кочек и пней.

Бабушкина квартира была все та же — покосившийся крашеный пол, железные кровати, некрашеный деревянный стол, тёти-Женины рисунки на стенах, дешевые обои цвета густой синьки, и та же большая, красивая, энергичная тетя Женя с черным бантом в волосах. Во флигельке уже не было стариков Столпянских; они жили теперь где-то в другом уголке своего любимого, воспетого Петром Николаевичем во многих красивых книгах Петербурга; изредка они заходили к бабушке, но их кроликов уже не было.

Зато под листвой своих осин, боярышников и рябин двор был полон детворой. Они смешиваются в моей памяти — одетые кое-как, босые, шумливые; играли ли я с ними? Кажется, да. Наверное. Но не помню. Помню только, что и здесь верховодила девчонка. Старше меня на год или два, она отличалась мальчишеской отчаянностью; я помню её восседающей над толпой мелкоты на пошатнувшемся сером заборе, заросшим по низу крапивой; шевеля пальцами босой ноги, она командовала ребятами, или просто распевала частушки. Несмотря на свое явно пролетарское происхождение, частушки они пела иной раз совершенно контрреволюционные:

Ленин Троцкому сказал:
«Я муки тебе достал –
Будет нам теперь маца!»
Ламцадрица-а-ца-ца!
Я на бочке сижу,
А под бочкой — мышка:
Скоро белые придут –
Комиссарам крышка.

Конечно, она знала не хуже, чем я, что белые не придут, и вряд ли ей и впрямь было нужно, чтобы комиссарам пришла крышка. Просто в ее голове бродили самые разнообразные и противоречивые отзвуки идей и чувств, еще не отбушевавших в самой стране, взбудораженной вчера только что окончившейся гражданской войной. И без перерыва за антисоветскими частушками следовали частушки «красных»:

Эх, яблочко, куды котишься?
К Колчаку попадешь — не воротишься!
Сочувствие тут было, конечно, на стороне яблочка, а не на стороне Колчака.
Потом — так, лирическое, озорное:
Мы на лодочке катались, –
Золотистый-золотой, –
Не гребли, а целовались –
Не качай, брат, головой…
И затем — «Кирпичики»:
На окраине где-то города
Я в рабочей семье родилась
И девчонкою лет шестнадцати
На кирпичный завод нанялась.
Было трудно мне время первое,
Но потом, проработавши год,
За веселый шум, за кирпичики
Полюбила я этот завод.
На заводе том Сеньку встретила:
Чуть, бывало, заслышу гудок,
Руки вымою и бегу к нему
В мастерскую, накинув платок.
Кажду ноченьку с ним встречалася,
Где кирпич образует проход,
Вот за Сеньку-то, за кирпичики,
Полюбила я этот завод.
Тут война пошла буржуазная,
Озверел, обозлился народ,
И по винтику, по кирпичику
Растащили мы этот завод.

Песня тянулась долго, проводя героиню и Сеньку через годы, и кончалась тем, что:

И любовь моя, и семья моя
Возродились от всяких невзгод –
И по винтику, по кирпичику
Возродили мы этот завод.

У бабушки я прожил недолго. На лето нам предоставил квартиру папин товарищ по службе в Азовско-Донском коммерческом банке — Станислав Адольфович Якобсон. Тихий и незаметный, кажется, несколько затурканный шумными сыновьями и энергичной женой (скрипачкой в оркестре тогда еще немого кино «Молния»), Станислав Адольфович относился к папе с чем-то вроде верного обожания. Он всегда был готов прийти ему на помощь. И вот — новая, уже седьмая или восьмая в моей жизни квартира.