«Книга Всезнания» (СИ)

Монотонный поток будней прерывали порой яркие блики солнечных зайчиков, вспыхивавшие каждый вечер в часы посещений. Мать навещала Тсуну в сопровождении шестилетних детей, уже давно узнавших, что такое оружие. Детей, цеплявшихся за детство, которого их пытались лишить, выдав гранаты вместо волчков. Ламбо, Хранитель Грозы семьи Вонгола, одетый в пижаму коровьей расцветки, пугал медсестер, выуживая из своего «афро» огромные предметы, непонятно каким чудом помещавшиеся в кудряшках. И-пин, щурясь, вглядывалась в размытый мир и, найдя в нем в очередной раз набедокурившего друга, устраивала тому выволочку, спасая медсестер от очередного шока. Очки И-пин носить не могла, мир казался ей смазанным акварельным пятном, на которое недовольный художник выплеснул графин воды, но четкие, точные, мощные удары девочки всегда достигали цели, даже если наносить их приходилось по лучшему другу, постоянно нарывавшемуся на скандал, драку или просто выволочку. И эта суматошная беготня, когда-то раздражавшая Тсуну, сейчас всё так же вызывала у него тяжкие вздохи и стоны: «Сколько же можно?!» — но несмотря на это где-то в подсознании проскальзывала мысль: «Хорошо, когда жизнь такая яркая. Не спутаешь с могилой». И тогда Вольфрам смеялся, отвечая: «Жизнь от смерти отличить просто: живой еще может что-то изменить».

Порой блики разнообразия превращались в яркие сполохи, слепившие глаза, и Саваде хотелось зажмуриться, а еще лучше — сбежать куда подальше и не показываться, пока монотонность снова не захватит мир, но права на побег у него не было. И события сменяли одно другое, сливаясь в странный узор фантастического калейдоскопа. Пару раз Ламбо чуть не взорвал больницу, решив по привычке попытаться убить Реборна. И оба раза Тсуна, издавая странные звуки, из которых ясно было лишь, что он насмерть перепуган, спасал ситуацию, выбрасывая гранаты в окно. Пару раз И-пин смущали медсестры, нахваливая ее самостоятельность и усердие, с которым девочка спасала медперсонал от назойливого «теленка», и каждый раз Тсуна эффектной подачей отправлял девочку в окно, лишь только на ее лбу появлялись странные пятна, отсчитывавшие секунды до взрыва. Девочка-бомба и гранаты стали для больницы столь же естественны, сколь шприцы и таблетки, а Нана улыбалась, глядя на столь бодрого даже во время болезни сына, и игнорировала его стоны, жалобы на жизнь и просьбы дать ему хоть в больнице немного отдохнуть. К кому он обращался, Нана понятия не имела, и удивлялась лишь тому, что обычно фраза: «Когда же меня в покое оставят?» — произносилась обреченным тоном, а взгляд страдальца был обращен к потолку, теперь же Тсуна словно задавал ее кому-то конкретному и, пару секунд постояв в тишине, тяжело вздыхал. Будто кто-то давал неутешительный ответ на риторический вопрос…

Вольфрам Фукс любил риторику. Любил философию. Любил ораторское искусство. И еще больше он любил давать ответы на вопросы Хозяина.

Однажды мир Савады чуть не переместился из унылой палаты в палату интенсивной терапии, но ситуацию спасло счастливое стечение обстоятельств. Глава Дисциплинарного Комитета простудился и пришел отдохнуть денек-другой в больнице, причем его, как обычно, положили в одиночную палату того же крыла, где лечился Тсуна. И, заметив в коридоре крадущегося, как ночной вор, босса, комитетчик немедленно возжелал развлечься. А если точнее, устроить «веселую жизнь» так раздражавшему его трусливому пареньку, всегда до последнего боровшемуся за своих друзей. Не хищник и не травоядное, Савада Тсунаёши был для человека, делившего мир на сильных и слабых, загадкой. И потому Хибари Кёя звал его «зверьком». Мелкие зверьки ведь порой бывают очень сильны, только вот обстоятельства для этого должны сложиться определенным образом: хомячок укусит человека, если загнать его в угол, но вряд ли обнажит зубы, если всем доволен… И в этот день Саваду приперли к стенке врачи, велев переезжать в соседнюю палату. Вот только он, узнав от Стража, кто так возжаждал его перевода, от переезда наотрез отказался, и это естественно вызвало у Главы Дисциплинарного Комитета волну негодования.

«Камикорос», — единственное слово, что сорвалось с губ невысокого японца, смотревшего на босса ледяным взглядом глаз цвета дамасской стали.

«Ииик!» — всё, что смог выдавить из себя натянувший одеяло до подбородка Тсуна.

А следом за этим глаза блюстителя порядка, жившего лишь по своим правилам, наткнулись на потолок больничной палаты. На серый потолок, изрытый трещинами. Кулаки сжались еще сильнее, губы, и без того слишком тонкие, превратились в полосу, будто каллиграф провел едва различимую черту по идеально чистому, безэмоциональному полотну. А дальше безразличие, скрывавшее раздражение, сменилось на ледяную ярость, и Хибари уточнил, обернувшись к врачу:

— Когда здесь последний раз делали ремонт? И почему не сделали его два года назад, когда больница получила средства?