Книга жизни [сборник]

Когда на несколько минут остались за столом одни, Виктор с женой были на кухне, Новоселов шепнул:

– Скажи ему насчет этого дома, ну где все это гадье собирается.

– Ты что, офонарел? – сказал Смольников. – Сам-то подумай, приехали женатые, солидные деревенские мужики и сразу, от порога – подавай нам стриптиз. Погоди день-два.

Ждать пришлось не день, и не два, а несколько, все они прошли для Новоселова одинаково. Днем таскался с сумками за Смольниковым, вечером ему же помогал укладывать, перетаривать принесенное за день.

То ли от долгого ожидания, то ли от толчеи в городе, от мелькания перед глазами машин, людей, то ли еще от чего, но Новоселова охватило какое-то тупое безразличие. Так, видимо, приговоренный к смерти, не зная точной даты казни, устает бояться и впадает в апатию.

И вот, когда сумки, тюки были упакованы, Смольников сказал:

– Все, сегодня идем в клуб.

И Новоселов не сразу понял, так как его понятие «клуб» разнилось с тем клубом, куда они должны были идти. Как все перевернуто, перемешано, если одни и те же слова могут обозначать и светлое, и мерзость.

Поехали. Новоселову казалось, что он отличит это здание среди тысяч других, но остановились возле обыкновенного дома, каких в Москве много. Но уже у входа их остановили двое рослых парней, и Виктор сказал:

– Эти со мной, братья из деревни. Шеф знает.

– Ну покажи им, покажи, только после им на своих баб будет тошно смотреть, – засмеялся один из охранников, но второй успокоил:

– Ничего, мужики, в темноте все бабы одинаковы. А посмотреть есть на что, телки первого сорта.

Еще когда ехали в метро, и здесь в небольшой каморке Виктора, Новоселов думал одно: «Зачем я еду, зачем я здесь? Да, я хотел увидеть Марию, но не хотел, чтобы она была здесь. И вообще, не надо было мне сюда приезжать, то, что я делаю – подлость…» И думая так, он продолжал сидеть и ждать. И почти не слышал наставлений Смольникова, который говорил:

– Ты, Коля, что ни увидишь – молчи. Не поднимай шума, не кричи. Во-первых, брата подведешь – его мигом отсюда турнут, во-вторых, эти мордовороты, если представление сорвем, нам кости переломают. И, в-третьих, дочери можешь навредить, у них тут такая дисциплина, рабыни и то лучше жили. Так что смотри, не подведи.

Там, внизу, слышались музыка, смех.

Но вот музыка стихла – разбитная, блатная музыка. И зазвучала другая, завораживающая, и нежный голос певицы запел на иностранном языке, конечно же, о любви. И на сцене появились девушки в длинных пушистых одеяниях, похожих на розовые облака, казалось, эти облака и внесли девушек, и как ни был напряжен Новоселов, он невольно подумал – как ангелы. Но вот розовые облака стали отставать, оседать на пол, и девушки вышли, выплыли, словно из пены, почти раздетые – уж больно мало было материи затрачено на плавки и на бюстгальтера…

– Вон, смотри, – шепнул Смольников, – Мария! Вторая слева.

Да Новоселов уже и сам увидел дочь, и вглядывался в ее лицо, выискивая следы тяжелых переживаний, следы испуга, стыда. Нет, лицо дочери улыбалось, вот Мария заученным движением скинула бюстгальтер и бросила его в зал, к пирующим, жирующим. Новоселов проследил за полетом бюстгальтера и не поверил глазам – в зале сидели и женщины. Это что же за монстры такие? Ужаснулся он: сидеть и смотреть, как другие женщины бесстыдно оголяются, смотреть, как через некоторое время их поведут в номера, а потом поведут этих – поганых, чавкающих в зале…

Между тем в зал полетели и плавки, и Мария стояла на сцене в чем мать родила…

Новоселов, понурив голову, вышел из каморки. Смольников последовал за ним, с сожалением оглядываясь на сцену.

Все! Рухнула последняя надежда. Новоселов думал, что ее заставляют, распинают на сцене, что она страдает, а она вышла с веселой улыбкой, словно в сельском клубе петь озорные частушки. Все – у него нет больше дочери!..

Когда заявился домой, Эльвира Петровна ахнула:

– Коля, ты что, заболел? Худущий какой, и глаза ввалились. Да что с тобой?

– Да не спал две ночи, сутки в Москве, в аэропорту просидели, да еще ночь в райцентре «Зарю» ждал. А что худой, так с утра до вечера, как савраска, за Смольниковым по Москве скакал. А Марию я так и не нашел, там этих студий, театров… Ничего, на следующий год сама приедет.

Вроде вывернулся. А хотелось грохнуться на пол, уткнуться жене в колени и разреветься, как в детстве. Но приходилось нести боль одному. Нести осторожно, не расплескивая, чтобы не обжечь болью и Эльвиру.

Нет, пусть у него выгорит все внутри, Эльвире он ничего не скажет!

А Эльвира Петровна, поверив рассказу мужа о двух бессонных ночах и беготне по Москве, больше никаких вопросов не задавала и больше к нему особо не приглядывалась.

А на работе, Новоселов трудился в ремонтных мастерских, заметили за ним такую странность: делая что-то, вдруг замрет, уставившись в одну точку, и может так, не двигаясь, стоять или сидеть, пока не окликнешь. Да он с первого раза и не услышит, иногда кричать надо, чтоб очнулся.