Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Цветаева учила меня бесстрашию – перед жизнью, а много позже – и перед смертью. Сегодня я от всей души соглашаюсь со своим любимым Бродским:

Цветаева <…> – поэт бескомпромиссный и в высшей степени некомфортабельный. Мир и многие вещи, в нем происходящие, чрезвычайно часто лишены для нее какого бы то ни было оправдания, включая теологическое. Ибо искусство – вещь более древняя и универсальная, чем любая вера, с которой оно вступает в брак, плодит детей – но с которой не умирает.

(И. Бродский. Об одном стихотворении)

С Цветаевой началась моя пожизненная связь с великой четверкой России:

Ахматовой и Пастернака,
Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена.
Четыре путеводных знака —
Их горний свет горит упрямо,
Их связь таинственно ясна.

(М. Петровых. «Ахматовой и Пастернака…». 1962)

Об остальных членах этой четверки – в своем месте.

А пока… Не расставаясь с томиком Цветаевой, я поступаю в Горьковский университет, на давно облюбованное отделение структурной лингвистики.

Университет (1966–1971)

Мои университетские годы совпали с излетом и проводами хрущевской оттепели, а также с началом погружения нашего общества в ту нравственную глухоту и самоослепляющую изоляцию, которая позже получит название «эпохи застоя». Кстати, ощущались эти процессы (как мне сейчас вспоминается), разумеется, не на рациональном, а скорее на физиологическом уровне, как некое замедление и оскудение мыслей и эмоций, которых, впрочем, оставалось вполне достаточно для сохранения самоуважения – вот только не уверена, оправданного ли…

Возвращаюсь к характеристикам растущего читательского опыта. К двадцати годам я погружаюсь в семейные саги, самыми любимыми из которых остались «Сага о Форсайтах» и «Конец главы» Дж. Голсуорси, «Семья Тибо» Р. Мартена дю Гара и… «Дело, которому ты служишь» Ю. П. Германа. По каким причинам так нравился в то время именно семейный роман? Инерция нежно любимого Л. Толстого, его «Войны и мира»? Сказывалась юношеская настоятельная потребность выстроить для себя законченную и последовательную модель мира, которая помогла бы в предстоящем жизненном действии? А может быть, хотелось спрятаться в вымышленное, но такое близкое к реальности пространство, лишенное, однако, банальности и пошлости этой реальности? Многие мои друзья и брат Сережа увлекались в эти годы научной фантастикой, которая мне оставалась совершенно чуждой (исключение – братья Стругацкие, но о них несколько позже). Кроме всего прочего, семейные саги оставляли оптимистическую надежду на какой-то грядущий жизненный праздник, а любимые герои превращались в подлинных друзей, всегда находящихся рядом.

Почему так тянет перечитывать романы Голсуорси? И не только меня: в нашем семейном книгохранилище из двухсот томов «Библиотеки всемирной литературы» только двухтомник «Саги о Форсайтах» пришлось переплести заново – развалился из-за постоянного употребления. От его страниц просто веяло английским викторианским уютом, и после аппетитных описаний лондонского «форсайтского» быта до конца проникаешься справедливостью восклицания несчастного Мармеладова из «Преступления и наказания»:

«Милостивый государь <…>, бедность не порок, это истина. <…> Но нищета, милостивый государь, нищета – порок-с».

Другими словами, для того чтобы сохранить возможность испытывать некие не говорю «изысканные», но хотя бы непримитивные чувства и следовать их зову, человек должен иметь определенный минимум сытости, уюта, тепла… чего так часто, увы, недоставало российским гражданам. Массовая рефлексия и потребность удовлетворять не только свои, но и общественные нужды – привилегия достаточно богатого общества. (По крайней мере в Европе и в Северной Америке. На Востоке, вероятно, по-другому.)