Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Ныне многие сравнивают Трифонова с Чеховым, считая первого чуть ли не реинкарнацией последнего. Да и сам Юрий Валентинович бесконечно почитал Антона Павловича. Но для меня и тогда, и сейчас очевидна огромная разница между ними, и не в пользу Чехова. Дело не столько в несравненно большей емкости трифоновского текста и в открывающемся за ним историческом пространстве, сколько в нравственной позиции автора. Безусловно, Чехов по-разному относится к своим персонажам, но все это отношение варьируется в одной цветовой и звуковой гамме несколько презрительного, отстраненного сожаления. А вот у Трифонова, при бесконечном понимании самых неприглядных действий и мыслей, четкость моральной оценки несомненна. Однако он настолько любит, знает и понимает жизнь во всех ее проявлениях, что во всех его героях, даже таких насквозь «отрицательных», как Лена в «Обмене» или Гена Климук в «Другой жизни», есть симпатичные и как минимум вызывающие сочувственное узнавание черточки – скажем, сексуальная притягательность той же Лены и отчаяние Климука после гибели Феди Праскухина в автокатастрофе. Как обронил Трифонов в одной из своих заметок, он ненавидит не Лену, а некоторые качества Лены. Не только история, но и человек в его произведениях – многожильный провод.

Тем не менее ни отдельных бесчестных поступков, ни проигранной жизни Трифонов не прощает, и читатель с болью чувствует это беспощадное осуждение. При всей очарованности людьми революционного действия («Нетерпение» – о народовольцах, «Отблеск костра» – о расстрелянных Сталиным отцах) он во многом осуждает и их. Чего стоит, например, разбитая жизнь жены и сына Андрея Желябова и погубленные семьи людей, сочувствовавших и помогавших народовольцам.

Возвращаясь к знаменитому «городскому циклу», вспоминаю еще одно четкое и яркое ощущение: это повести о незаметности истории и о ее неизбежном повседневном свершении. Трифонов демонстрировал вдумчивому читателю живую нить, связывающую седое, темное, легендарное прошлое с будничным, ничтожным, озабоченным настоящим, из которого тем не менее вырастет неясное, но неизбежное будущее.

Интегральное впечатление от его неисчерпаемой и великой прозы было таким: преклонение перед всепобеждающей силой жизни и грустная попытка ее понять. Почему грустная? Потому что «во многой мудрости много печали»? Потому что человек (и не только советский) вообще довольно несовершенный проект Создателя и поэтому обречен? Но тем не менее «печаль его светла», и читать Трифонова будут до тех пор, пока существует литература.

Весной 1967 года, когда я училась на первом курсе отделения структурной лингвистики истфила Горьковского университета, грянул «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Почему весной – ведь соответствующие номера журнала «Москва», где печатался роман, это ноябрьский 1966-го и январский 1967-го годов? Да потому, что достать журналы, хотя бы для ночного прочтения, было просто невозможно, несмотря на учебу в самом «филологическом» месте города. Мне в руки попали отксерокопированные рассыпающиеся листки, которые я впоследствии любовно переплела и вклеила туда листочки с восстановленными цензурными изъятиями. Помню, каким счастьем было приобретение уже в 1980 году отдельного издания «Мастера»; этот зеленый томик до сих пор хранится в моей библиотеке, несмотря на присутствие булгаковского собрания сочинений. Кстати, ксерокопии делались в НИИ прикладной математики и кибернетики, расположенном рядом с нашим «отдельно стоящим» на площади Минина факультетом. Именно там блистали самые яркие, раскованные и ироничные девушки и самые независимые, начитанные и «нонконформистские» молодые люди, с одним из которых я сохранила праздничную дружбу до его преждевременного трагического конца.

Итак, весна 1967 года. Не преувеличу, если скажу, что по силе впечатления этот возникший из 26-летнего небытия роман был сродни солженицынскому «Ивану Денисовичу». Его читали все, кто хоть немного ценил и понимал художественное слово. Мгновенно растащили на цитаты. Обсуждали. Восторгались. Некоторые кинулись знакомиться (впервые!) с Новым Заветом. Перечитывали «Фауста». Разыскивали у букинистов булгаковские книжки. Кстати, «доходил» «Мастер» не сразу. Даже моя мать, искушенный читатель, трижды начинала первую главу – такой резкой оказалась новизна повествования. Но зато потом… Какое дивное послевкусие у этого текста! Как завораживала пресловутая трехслойность! У большинства моих сверстников освоение романа шло в следующем направлении: вначале радостный хохот над проделками Воланда и его свиты в Москве 1930-х годов, позже – завистливое восхищение историей «настоящей, верной, вечной любви» и, наконец, восторженное изумление перед великолепным Ершалаимом – «великим городом», где пятый прокуратор Иудеи встретился с бродячим философом Иешуа.