Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Круг моего чтения в университетские годы точнее всего определяли и характеризовали два глагола, два императива внутреннего, сокровенного, духовного существования: понять и верить. Неутихающая потребность анализа всего, что тебя окружает: страны, мира, истории, культуры, – вполне естественна, поскольку этого требует повседневная действительность и необходимость обрести свое место в ней. Отсюда жадный интерес к науке, который во время моей учебы на одном из самых модных в 1960-е годы отделении структурной лингвистики активно поддерживался и вполне удовлетворялся; достаточно сказать, что моим научным руководителем был профессор Борис Николаевич Головин, автор одного из лучших учебников по общему языкознанию и основатель двух перспективных научных направлений в лингвистике: во-первых, вероятностно-статистического анализа функциональных стилей языка и речи, а во-вторых, терминоведения и его применения в информационном поиске. Освоение научной литературы принесло мне массу интеллектуальных радостей: открытием стали труды В. В. Виноградова, А. А. Реформатского, Б. А. Ларина, Ю. Н. Тынянова, М. М. Бахтина, Л. С. Выготского, Ю. М. Лотмана и многих, многих других. Юношеский озноб от возможностей структурального анализа художественной словесности помнится и поныне, хотя, конечно, с возрастом все яснее осознавались их границы. Научная работа в первоклассном кафедральном коллективе – одно из самых дорогих моих жизненных впечатлений; она принесла мне немало личных успехов и достижений, в том числе медаль за первое место на Всесоюзном конкурсе студенческих научных работ и раннюю защиту кандидатской диссертации. Самое главное – эта работа сформировала прочные навыки анализа и структурирования информации, умение не просто отвечать на вопросы, но ставить их и не бояться неоднозначности ответов. Грустно, что с середины 1970-х годов (а после получения диплома я осталась работать на головинской кафедре) мотор научного поиска стучал все слабее, а на излете советского проекта отделение структурной лингвистики перестало существовать (в 1987 году) – во многом в силу социальной невостребованности своих выпускников.

С потребностью понять вроде бы все понятно (тавтология, конечно, намеренная). Сложнее с потребностью верить. В безрелигиозном обществе удовлетворить ее очень и очень непросто, тем более что светская религия марксизма-ленинизма к концу шестидесятых оказалась на последнем издыхании. Каждый справлялся с этой проблемой как умел, но внутренних ресурсов хватало далеко не у всех. По существу, жадность к художественному слову стала одним из способов утоления религиозного чувства.

Для учившихся с нами бок о бок филологов литература была профессией, большинство теряло здоровый аппетит к словесности уже к третьему курсу, но лингвисты, в учебном плане которых на литературу не отводилось ни одного часа, поглощали и стихи, и прозу с ненасытной прожорливостью (кстати, так же обстояло дело с физиками и другими естественниками). И вот общим любимцем «нефилологов» в этот период стал Антуан де Сент-Экзюпери. В юности болезненно не хватает лирики и любви, как зимой – витамина D, и «Маленький принц» в гениальном переводе Норы Галь восполнял этот недостаток. Простые, но такие нужные нравственные максимы: самого главного не увидишь глазами, зорко лишь сердце; пустыня хороша тем, что где-то в ней скрываются родники; мы в ответе за тех, кого приручили…

Кстати, эта сказка произвела огромное впечатление на моего отца, во время войны служившего авиационным радистом. Папа редко высказывался на литературные темы и вообще был немногословен. Он прекрасно знал французский язык, кое-какие произведения читал в подлиннике и сыграл значительную роль в моем увлечении Р. Ролланом, у которого особенно ценил повесть «Кола Брюньон» и рассказ «Пьер и Люс». По поводу «Маленького принца» отец заметил: а знаешь, ведь это все привиделось Сент-Эксу во время вынужденной посадки, когда он был «на грани» от истощения и жажды, это предсмертные откровения…

Отец никогда на моей памяти не вспоминал о войне; со слов мамы я знаю только, что она ему часто снилась. Он встретил 22 июня 1941 года на западной границе и был контужен в первый же день; вступил в партию в октябре 1941-го под Москвой, воевал на Курской дуге, освобождал Прагу. Вот и все, что я знаю о его войне. Но я помню его слезы во время маминого чтения поэмы П. Г. Антокольского «Сын» (памяти единственного сына поэта, убитого на фронте), слезы, которые он пытался скрыть от меня и от брата.