Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Мощь и новизна художественного мира Фолкнера продолжают очаровывать меня до сих пор, и я время от времени берусь за все новые и новые его тексты. Чтение нелегкое, но завораживающее, и то, что впереди еще много интереснейших встреч на просторах Йокнапатофы, неизменно радует.

Первый в СССР однотомник Сэлинджера мне удалось раздобыть у знакомой киоскерши. «Над пропастью во ржи» в юности не может не понравиться (тем более в уникальном переводе Риты Райт-Ковалевой), но мне даже в детстве не был присущ инфантилизм, больше того, он неизменно отталкивал. Когда уже оглохшему Бетховену молодой собрат показал свое музыкальное сочинение, на последней странице которого красовалась надпись «Кончил с Божьей помощью», неистовый мэтр перечеркнул ее и вывел: «Человек, помогай себе сам!» Близко мне именно это. А Холден… что ж, он бесконечно трогателен, но, но, но… В Сэлинджере мне дорого другое: он как никто показал непреодолимую пропасть непонимания между людьми «разной породы». «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Выше стропила, плотники» – вот его вершины.

Пожалуй, американцы оказались так важны и дороги тем, что в их произведениях открывалось не столько социальное, сколько экзистенциальное бытие. В советских текстах этого не хватало. К тому же в годы застоя подлинное социальное бытие советского общества практически полностью исчезло со страниц легальной и доступной художественной литературы. Кстати, американская проза и о политике рассказывала так и такое, чего никогда не встречалось в продукции советских авторов. Глубокая и яркая неоднозначность политического действия представала в романе Роберта Пенна Уоррена «Вся королевская рать». Вилли Старк воспринимался нами, вопреки предисловиям и послесловиям, со знаком плюс: действенное добро действительно часто переплетается со злом, но это не значит, что надо складывать, умывать и поднимать вверх руки – лишь бы они остались чистыми…

Забегая вперед, не могу не упомянуть о писателе, чьи произведения не были так широко популярны среди моих сверстников и сокурсников (да и достать их было неизмеримо труднее), но тоже стали событием моей жизни, – это Франц Кафка. Оказавшись в 2000-е годы в Праге, памятник ему я буду разыскивать с не меньшей страстью, чем Гору из поэмы Цветаевой.

Сколько усилий пришлось потратить на добычу черного томика 1965 года, с «Процессом» и россыпью новелл! Не буду оригинальной, если скажу, что поразила сила и нестандартность фантазии, «неподражательная странность» художественного мира и способа существования в нем. Куда важнее, что Кафка помог хотя бы частично уяснить правду нашего несвободного существования и ужаснуться ей. Фантасмагория «Процесса» прямо накладывалась на рассказы отцов и дедов о пережитом в годы сталинщины. Жуткая и беспредельная покорность обстоятельствам анатомировалась в «Превращении», и лучшие из нас не могли не соотносить страницы этой новеллы с собственной повседневностью. Когда же в перестроечные годы до широкой публики дошел «Замок», оказалось, что именно в этом тексте достигнута гениальная степень обобщения известной проблемы «человек и власть». В моем читательском восприятии «Замок» коррелирует с пушкинским «Медным всадником». Это еще счастье, когда властные силы удается персонифицировать – ты в состоянии бросить им вызов, пусть шепотом, но выкрикнуть: «Ужо тебе!». Но когда над тобой нависает отчетливо видимый, но недоступный и недостижимый Замок… Бессилие от задраивающихся на глазах социальных лифтов – одна из самых грустных и стойких эмоций моего существования.

Тем не менее Кафка, а позже – Набоков не стали постоянными спутниками моих читательских путешествий. Слишком страшно, неуютно, отстраненно. Постигнуть в деталях и полностью освоить их художественные миры мне, видимо, не дано – возможно, в силу слишком «земной» структуры личности.

Насколько все-таки в моей юности литературные разговоры определяли дружеские и любовные взаимоотношения! Роман с моим первым мужем зарождался в атмосфере шекспировского «Гамлета» – фильм Г. Козинцева с И. М. Смоктуновским в главной роли как раз в те годы прошел по экранам страны. Мы упоенно обсуждали и кадры, и строчки, причем Саше особенно нравился монолог о флейте, с неповторимой интонацией сдержанного и скорбного негодования озвученный Смоктуновским: