Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

…Метался, стучался во все ворота,
Кругом озирался, смерчом с мостовой…
– Не тот это город, и полночь не та,
И ты заблудился, ее вестовой!

(«Метель. 1». 1914, 1928)

Сколько раз в юности сбиваешься с дороги – в любви, в дружбе, в поисках себя, в поисках истины… «Не тот этот город, и полночь не та».

Ужасный! – Капнет и вслушается:
Все он ли один на свете
Мнет ветку в окне, как кружевце,
Или есть свидетель.

(«Плачущий сад». 1917)

Кому из нас не случалось разговориться с березой, одуванчиком, морской волной, одиноко стоящей сосной? Но такое полное, запредельное одухотворение природы свойственно, конечно, только Пастернаку:

И вот ты входишь в березняк,
Вы всматриваетесь друг в дружку…

(«Ландыши». 1927)

Лодка колотится в сонной груди,
Ивы нависли, целуют в ключицы,
В локти, в уключины – о, погоди,
Это ведь может со всяким случиться!

(«Сложа весла». 1917)

Русская поэзия по преимуществу печальна, она и в радости обнаруживает трагедию. Даже солнечный Пушкин всегда помнит об изнанке самозабвенно счастливых минут. А ранний (иногда и поздний) Пастернак – это певец «счастья без извилин», смысл которого, «как воздух, бескорыстен». Да и вообще:

На свете нет тоски такой,
Которой снег бы не вылечивал.

(«Январь 1919 года». 1919)

Нет, безусловно, он страдает – и от разлуки, и от разрывов, но как-то празднично страдает:

Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,
У которой суставы в запястьях хрустят,
Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,
У которой гостят и гостят и грустят.

(«Заместительница». 1917)

Мне в сумерки ты все пансионеркою,
Все – школьницей. Зима. Закат лесничим
В лесу часов. Лежу и жду, чтоб смерклося,
И вот – айда! Аукаемся, кличем.

(«Болезнь». 1918–1919)

Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить
Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть
в пустоте Торичелли.

(«Разрыв». 1918)

И оттуда же:

Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер,
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно, что жилы отворить.

Напоминаю: эти строки из сборника «Сестра моя – жизнь» написаны в 1918 году. При всем своем знаменитом «небожительстве» (известное определение, данное Сталиным) Пастернак четко уловил главную особенность времени – резко упавшую цену человеческой жизни. Недаром В. П. Катаев свою повесть об ужасах чекистских застенков в Гражданскую войну назвал «Уже написан Вертер». Кстати, прочесть эту повесть мне удалось только в поздние двухтысячные: даже в катаевское собрание сочинений 1983 года она не вошла, чудом проскочив несколько ранее в «Новом мире».

Ранний Пастернак не казался мне чрезмерно сложным, может быть, потому, что интуитивно было ясно: эти стихи просто не предназначены для рационального понимания, их надо чувствовать – как музыку и весну. Со временем все-таки захотелось что-то понять, главным образом для того, чтобы объяснить другим: ученикам, студентам, друзьям. Однако процесс понимания никогда не кончался; так, наверное, и должно быть.

Даже в оттепельные годы Пастернак, Цветаева, Ахматова, Мандельштам были труднодоступны. Небольшой сборничек Бориса Леонидовича бережно хранился в нашем доме с 1948 года – года моего рождения. Только в 10-м классе (1965 год) я наконец буду держать в руках увесистый том из «Библиотеки поэта» с прекрасным предисловием Андрея Синявского, подаренный маме одним из преподавателей ее кафедры, и толстая синяя книжка надолго останется источником все новых и новых открытий.

Не могу не сказать, с какой искренней радостью я перечитывала строки Пастернака о Ленине из «Высокой болезни»:

Столетий завистью завистлив,
Ревнив их ревностью одной,
Он управлял теченьем мыслей
И только потому – страной.

…Предвестьем льгот приходит гений

И гнетом мстит за свой уход.