Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Любое нестандартное высказывание о нашем вожде на фоне неуклонно расширяющегося ленинского культа имело повышенную цену, заставляло вдумываться и размышлять. В 1970 году с большой помпой праздновалось 100-летие Ленина, и буквально некуда было деться от потоков банального славословия. Памятные юбилейные медали получили все мало-мальски заметные люди, в том числе мои родители и некоторые из нашей факультетской молодежи; отношение к этим блестящим кружочкам с всемирно известным профилем было очень разным и неоднозначным: кто-то откровенно гордился, кто-то равнодушно бросал в ящик стола, а кто-то и посмеивался.

Маме и отцу гордиться в голову не приходило. А мне? Мне в эти годы страстно хотелось найти оправдание нашей кровавой истории, искреннее и подлинное подтверждение конечной правоты и справедливости выбранной в 1917 году дороги. С каким облегчением я прочитала в «Охранной грамоте»:

…наше государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое, невозможное государство.

Да, здесь есть осуждение, но есть и изумленное преклонение, и самое главное – принятие этого государства в свою внутреннюю вселенную.

А еще позже абсолютной, сияющей, невероятной вершиной увиделись «Стихотворения Юрия Живаго». Чем больше перечитываю, тем глубже становится текст, особенно евангельский цикл. Кстати, христианство Пастернака, безусловно подлинное и страстное, остается для меня загадкой и искушением. Его праздничный, сияющий, «как месяца луч в углубленье дупла», по-мужски прекрасный Христос имеет право судить века человеческой истории:

Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.

(«Гефсиманский сад»)

Христос Пастернака в моих глазах значительнее, милосерднее, человечнее евангельского, его пришествие действительно могло дать начало подлинному человеческому бытию и человеческой истории:

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы…

(«Рождественская звезда»)

Но совпадает ли этот Христос с тем, о котором поведали миру Матфей, Марк, Лука и Иоанн? Не уверена. Быть может, Пастернаку удалось невероятное – постичь ту божественную истину, которая должна же существовать на свете? Не знаю. Но если верить в Христа, то, конечно, в того, которого Мария Магдалина любила так, что сетовала:

Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.

(«Магдалина. II»)

Как мы ждали в перестроечные годы публикации романа «Доктор Живаго» (он появился в «Новом мире» в 1988 году)! Забегая вперед, не могу не отметить, что всеобщий, подлинно всенародный интерес к собственной истории и культуре, сопровождающий годы так называемой гласности, стал для меня одним из счастливейших жизненных впечатлений. Никогда не забуду, как солнечным сентябрьским воскресеньем 1987 года, в разгар подписной кампании на газеты и журналы (весь дефицит добывался с боем!), мы перекуриваем огородные заботы с дачным соседом Женей, поваром заводской столовой, и он сообщает: «А знаешь, я подписался на “Новый мир”». И на мое непроизвольное «Зачем?!» отвечает: «Хочу все-таки прочитать “Доктора Живаго”».

Не знаю, как и насколько оправдались Женькины ожидания (а жаль!). Что до меня, то скажу честно: поначалу роман разочаровал. Подлинное художественное потрясение принесли стихи и немногочисленные отдельные страницы. Отчетливо помню свое первое внятно сформулированное ощущение после захлопнутой журнальной обложки: автор как будто никогда не читал советских газет! И это вовсе не похвала, как может поначалу показаться. В независимости пастернаковского взгляда на российскую действительность были не только плюсы, но и минусы; отстраненное высокомерие «небожителя», на мой взгляд, не позволило ему до конца понять ни русскую трагедию, ни драму отдельного, даже очень близкого человека. Жестокость отстраненности видится мне в его отношении к родителям, к Евгении Владимировне, к старшему сыну, к Зинаиде Николаевне, к «страдалице Марине», даже к Ивинской (при ее возвращении из лагеря после первой отсидки он пытался порвать с ней).

Нет, Пастернаку не дано было ощутить ахматовское:

…Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

(«Реквием». 1940)