Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

И, как всегда бывает в дни разрыва,
К нам постучался призрак первых дней,
И ворвалась серебряная ива
Седым великолепием ветвей…

(«Разрыв. 2»)

Но зато неотразимо действовала роскошь лаконичных, разящих и ярких философских замечаний, исторических и культурных характеристик. Ахматовский Пушкин, например, мне оказался намного ближе цветаевского «африканского самовола»:

Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..

(«Пушкин». 1943)

…«Онегина» воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.

(«И было сердцу ничего не надо…». 1962)

«Воздушная громада» – трудно точнее и короче охарактеризовать невероятную смысловую емкость пушкинского романа вкупе с волшебной и обманчивой невесомостью стиховой ткани.

Покоряла душевная щедрость Ахматовой к своим друзьям, о которых она с такой зоркой любовью написала в цикле «Венок мертвым», – к Анненскому, Мандельштаму, Марине, Пастернаку, Пунину, Пильняку, Булгакову. Наконец, мало кто так беспощадно высказался о тайне взаимоотношений с собственным даром:

Как и жить мне с этой обузой,
А еще называют Музой,
Говорят: «Ты с ней на лугу…»
Говорят: «Божественный лепет…»
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год ни гу-гу.

(«Муза». Из цикла «Тайны ремесла». 1960)

В молодости мне ближе был категорический императив Цветаевой, с покоряющей страстью изложенный в цикле, который она посвятила своему рабочему месту – письменному столу. Безусловно, без волевого усилия творчество невозможно и тем более невозможно достижение мало-мальски значимого успеха – эта истина была усвоена мной с ранних лет. Но то, что талант может стать проклятием, «обузой», бессонной совестью, начинаю отчетливо понимать только теперь, на пороге старости. Что, какой и кем заданный урок почти каждое утро толкает меня к этим запискам? Уж конечно, дело не в тщеславии и даже не в надежде на будущее прочтение…

Когда в 1979 году, в разгар безнадежного и глухого брежневского застоя, передо мной впервые откроется реальная возможность эмиграции, сколько раз я повторю – и про себя, и вслух:

…А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя…

(«Не с теми я, кто бросил землю…». 1922)

Безоговорочное принятие Родины и Судьбы исподволь воспитывалось и ее стихами. Меня не столько восхищала, сколько утешала цельность и бескомпромиссность ее нравственного облика; в отличие от Пастернака, она никогда не обольщалась Сталиным и К°, «далями социализма» и прочими прелестями пятилеток. Трагедию советской эпохи запечатлели все-таки «Реквием» и «Поэма без героя», а не «Доктор Живаго». И такой ученик, как Бродский, мог появиться только у Ахматовой. (У Пастернака – всего лишь Вознесенский, пусть простят мне они оба это «всего лишь».)

«Поэму без героя» я перечитывала несчетное множество раз, ее смысловая бездонность сродни «Онегину». А в последние годы с пронзительным чувством утешения открываю страницу с «Приморским сонетом» (1958):

…И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда…

Можно ли целомудренней сказать о тайне смерти, которую каждому предстоит разгадать в одиночку?

Сколько, оказывается, я помню ахматовских строк, и как помогают они справляться с грузом «суровой эпохи». Близко и дорого мне также в высшей степени свойственное Ахматовой (в творчестве! в жизни, как мы знаем, бывало и по-другому) критическое отношение к себе, способность к раскаянию и покаянию, нечастая у поэтов XX века. Она и в этом верная ученица Пушкина, и горестная самоирония Бродского унаследована от нее.

Теперь мне кажется, что не без воздействия Анны Андреевны я писала свое обращенное к первому мужу прощальное стихотворение: