Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Я не люблю тебя.
Одна лишь жалость
К нескладности и слабости твоей
На дне пустом пустой души осталась.
И не пытаюсь я бороться с ней:

Жалеть – гуманно…

Да боязнь – осудят,
Да женское – а все же не одна.
И робкая надежда: может, будет?
Не счастье, нет – хотя бы тишина.

Вот только бы не снилось мне ночами

Сквозь рот безвольный твой и штрих бровей
Насмешливое горькое молчанье
Бескомпромиссной юности моей.

В 2000-е годы я буду без конца перечитывать «Записки об Анне Ахматовой», созданные Лидией Корнеевной Чуковской, – потрясающий документальный роман о беспощадной дружбе и подспудной, неконтролируемой сознанием вражде двух равновеликих женских душ. Куда до этой прозы самой изощренной беллетристике…

И наконец, Мандельштам. Впервые его строки дошли до меня на отдельных и разрозненных машинописных листочках, поэтому запоминалось и трогало самое простое и безыскусное:

…Все, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Сердцевич,
Чего там! Все равно!

(«Жил Александр Герцевич…». 1931)

Пронзительный «Щелкунчик», обращенный к Надежде Яковлевне (а может быть, и к себе самому):

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,

Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак…

Октябрь 1930

Позже начало завораживать нерасторжимое единство древнего и современного, явленное в одном тексте. «Золотистого меда струя из бутылки текла…» – казалось бы, вся «печальная Таврида» стихотворения принадлежит вечности, но «в комнате белой, как прялка, стоит тишина», и что она предвещает? А тоскливый возглас финального четверостишия «Золотое руно, где же ты, золотое руно?» коррелирует с датой написания – 1917 годом.

Фрагментарное, а порой и полуподпольное чтение долго не позволяло составить единое представление об этом поэте. Застревали в памяти колдовские по глубине душевного проникновения отрывки:

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать…

(«Образ твой, мучительный и зыбкий…». 1912)

Вся тоска интеллигентского неверия, как в капле воды, в этих четырех строках.

Гениальная концовка «Декабриста» (1917), от которой до сих пор, как в юности, кружится голова:

Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.

Знаменитый «Ленинград», донельзя опошленный неграмотными музыкальными интерпретациями глухих к поэтическому слову эстрадников, но сохранивший осязательную точность «детских припухлых желез» и ужас ожидания «вырванного с мясом звонка» на черной лестнице.

И, конечно, наотмашь, как пощечина, хлещущая характеристика Сталина и «запроданной рябому черту» страны:

…Что ни казнь у него – то малина.
И широкая грудь осетина.

(«Мы живем, под собою не чуя страны…». 1933)

Дата написания – 1933 год! Вот вам и поклонник «блаженного, бессмысленного слова». Немногим было дано такое точное социальное зрение. В том же году появится страшная своей будничной правдой зарисовка «московского злого жилья»:

…А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
А я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.

(«Квартира тиха как бумага…». 1933)

В 1987 году в переполненном актовом зале Горьковского университета состоится обсуждение только что опубликованных «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова. Я прочитаю со сцены мандельштамовское «Мы живем, под собою не чуя страны…», и аудитория, казалось бы уже так много услышавшая и узнавшая, растерянно замрет.