Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

По слову Пушкина, «мыслей и мыслей» требует проза, «стихи – дело другое». И как раз с осмысляющей действительность прозой в эти годы дело обстояло неважно: не могу вспомнить ни одного имени, кроме Юрия Трифонова. С начала 1970-х с журнальных и книжных страниц исчезает все о Сталине и сталинизме, как будто в жизни страны просто не было ничего похожего. Изымаются даже упоминания о «криминальных» причинах смерти соответствующих авторов – «трагически погиб» вместо «расстрелян» встречается сплошь и рядом (гневно и яростно написала об этом Л. К. Чуковская в своем «Процессе исключения»). Растет фальшь интонации в повествованиях о современной жизни; не только отсутствуют ответы, но и не ставятся сами вопросы – например, о всем очевидном росте социального неравенства и коррупции; на глазах ширится надрывное воспевание «Великой Победы» и формируется смешной и грустный культ Леонида Ильича – над присуждением Ленинской премии по литературе его автобиографическим запискам, к тому же явно не им и созданным, не мог саркастически не смеяться ни один филолог.

Когда вспоминаешь эти годы, задним числом хочется осмыслить причины, которые сформировали интуитивную способность отталкиваться от фальши как в жизни, так и в искусстве. Безусловно, это отторжение происходило на подсознательном уровне, знание и осмысление полученного знания пришли позже, в годы гласности. Но почему захлопывались голубоватые книжки так любимого ранее «Нового мира», откуда убрали Твардовского? Почему пропало желание гоняться за поэтическими и прозаическими новинками? Жизнь в провинциальном закрытом (хотя и очень крупном) городе не располагала к постоянному слушанию западных голосов и к поискам там– и самиздата, а меня к тому же в поисках информации очень ограничивал пониженный слух. Пожалуй, одной из главных причин была уже пройденная школа хорошей литературы. Ведь так же, как человеку с развитым музыкальным слухом физически трудно выносить фальшивые ноты, так и искушенному читателю режут ухо натянутая интонация и вымученная тривиальная лексика. Очень повлияла на меня постоянная искренность родителей и любимых учителей: если невозможно было сказать правду, они просто молчали, но то, что говорилось, – говорилось от сердца и от души. Кстати, искренность и откровенность – разные вещи, и это убеждение сложилось у меня именно в те годы. К сожалению, стремление «открыться до конца» никогда не было мне свойственно, и впоследствии я не раз слышала от любимого: черт возьми, никогда не встречал более закрытого человека… Даже здесь, на этих страницах, не дается мне полная распахнутость. А ведь внешне я всегда производила впечатление открытой, доброжелательной, гостеприимной «хозяйки большого дома».

Существенно, что мне очень редко приходилось участвовать в сознательном обмане и умолчании. Отчетливо помнится только эпизод с книгой Московича. Студентам я всегда говорила то, что хотела и думала; кажется, за это меня и любили, да еще за всегдашний неподдельный интерес к их бытию (был, конечно, и профессионализм, и исследовательский драйв, но я сейчас не об этом). В партию мне вступать не то что сознательно не хотелось (это ведь было очень мощное карьерное подспорье, особенно для университетского преподавателя), а как-то не тянуло – тоже подсознательно. Но вера в святость революционных идеалов, в подлинность Октября жила долго. Очень долго. Я, пожалуй, и сейчас не зачеркиваю эту подлинность.

Забавно, но очень много толчков для критического осмысления окружающей действительности дали русская классика и биографическая литература. В частности, биография Ленина. Ведь подумать только: родному брату казненного за подготовку к цареубийству спокойно вручили золотую медаль после окончания гимназии! И дали поступить в университет…

Вернусь, однако, к повседневному кругу чтения (и слушания!) 1970-х. Получилось так, что в нашем кругу место современной прозы оказалось занято авторской песней. Галич, Окуджава, Высоцкий – боги второй половины шестидесятых и нескончаемых семидесятых. Скажу без преувеличения, что их песни знали, слушали и пели все (первым по популярности оставался, конечно, Высоцкий). Этот небывалый доселе сгусток словесной культуры сформировался, расцвел и начал осыпаться практически на моих глазах, и вот что мне сейчас думается о причинах наблюдаемого процесса.