Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Уезжаете?! Уезжайте —
За таможни и облака.
От прощальных рукопожатий
Похудела моя рука!

(«Песня исхода». 1971)

Наслушавшись этих песен, я, как всегда с полюбившимися авторами, начинаю собирать все доступное самого Галича и о нем. К сожалению, в полном объеме Александр Аркадьевич дошел до нас только к двухтысячным. В 2006 году я куплю (наконец-то не «достану», а куплю, и не на барахолке, а в магазине) зеленый томик «Новой библиотеки поэта», который с тех пор станет одной из самых любимых и перечитываемых книг. Почему?

1) Как уже говорилось, многие его песни являют собой микроскопические социально-бытовые романы невероятной плотности, в которых психологическая точность и мастерство языкового перевоплощения, без преувеличения, на уровне гениальности. Возьмем одну из моих любимейших песен – «Вальс-балладу про тещу из Иванова» – о «гражданской казни» неформального художника:

Ох, ему и всыпали по первое,
По дерьму, спеленутого, волоком!
Праведные суки, брызжа пеною,
Обзывали жуликом и Поллоком!

Эллипсисы первых двух строчек (пропущенное существительное «число» из «всыпали по первое [число]», выброшенный глагол «протащили» или «проволокли») обеспечивают не только емкость поэтической строки, но и непринужденность устного пересказа скандального происшествия. То, что речь пойдет о живописце с нестандартной техникой и оригинальным выбором объектов изображения, передано беглым упоминанием знаменитого американского абстракциониста Джексона Поллока, репродукции с картин которого, «разбрызганных» краской по полу, в шестидесятые годы начали доходить до советского зрителя.

Нищий семейный быт незадачливого, лишенного «мастерской, договора и прочего» художника подан в двух строках:

Томка вмиг слетала за «кубанскою» (одна из самых дешевых марок водки. – Н.Р.),

То да се, яичко, два творожничка…

Разумеется, ни мяса, ни сыра, ни овощей, обычное яйцо бережно именуется «яичком».

Безрадостный и бедный пейзаж небогатых городских окраин тоже укладывается в две строки:

За окошком ветер мял акацию,
Билось чье-то сизое исподнее…

Это вам не «Белой акации гроздья душистые…» и не «Стонет сизый голубочек»!

Диалог тещи Ксении Павловны с дочерью, с репликами в два-три слова, упакован в пять строф. В концовке его спрессованы вся мудрость, терпение и великодушие «простой русской женщины» (как любила выражаться тогдашняя пресса):

– Пить-то пьет? —
Как все, по воскресениям!
– Риткин пьет, вся рожа окарябана!
…Помолчали, хрустнуло печение,
И, вздохнув, сказала теща Ксения:
– Ладно уж, прокормим окаянного…

«Больничная цыганочка» написана от первого лица – от имени шофера большого начальника, попавшего вместе с ним в больницу после аварии. И авария-то случилась по вине этого самого выпившего начальника, «все хватавшего баранку рукой», но ему в отдельную палату «возят еврея-профессора» и «создают персональный уют». Между больничным и житейским бытом того и другого – пропасть, но когда начальник умирает от инфаркта, обнаруживается, что в войну этой пропасти не было:

Да, конечно, гражданка

[то есть гражданская жизнь] гражданочкой,Но когда воевали, братва,
Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой
Ночевали не раз и не два…

И потрясенный читатель/слушатель понимает: шофер и начальник – один народ, одно военное поколение, и от этого единства нам никуда не уйти. Да и не видать его больше, этого единства, исчезнувшего навсегда.

2) Социальный раскол общества, часто сводящийся к разному уровню житейского комфорта, с разной мерой таланта изображало множество литераторов, но Галич, один из очень немногих, показал и другой, непримиримый, не прощенный и не прощаемый раскол между палачами и жертвами, между теми, кто сажал, и теми, кто сидел.

Песня «Желание славы» вновь переносит слушателя в больничную палату:

Справа койка у стены, слева койка,
Ходим вместе через день облучаться,
Вертухай и бывший «номер такой-то»,
Вот где снова довелось повстречаться!

И вроде бы оба «на пенсии теперь, на покое», им «теперь невмоготу друг без друга». Но, не выдержав, бывший вертухай перед смертью выхаркивает:

«Жаль я, сука, не добил тебя в Вятке,
Больно ловки вы, зэка, больно ловки…»