Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Архипелаг ГУЛАГ сделал свое дело. Вот он, сегодняшний русский человек. Он орет, он вопит на весь мир своим пропитым, хрипатым голосом и воет, как затравленный, загнанный, но еще очень сильный зверь. И чувствуешь, что все эти песни про нас и все мы из одной стаи. Да, народ породил Высоцкого и признал его своим бардом, трибуном, выразителем своего отчаяния и своих надежд. Но что же должен был пережить народ, через какие моральные ломки пройти, чтобы вот эти блатные истерические вскрики уркагана находили такой массовый отклик во всех слоях советского общества![3]

И все-таки, пожалуй, Галина Павловна несправедлива, чему свидетельство – стихийные всенародные похороны Высоцкого в дни пресловутой, подвергнутой бойкоту Московской олимпиады 1980 года. Я помню горестное потрясение от сообщения о его смерти (которое не вдруг и не сразу убедило: «не верили, считали – бредни…») и пожаром разошедшиеся слухи о запретной массовости похорон. Хорошо сказала Ахмадулина:

Спасение в том, что сумели собраться на площадь
не сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,
а стройным собором собратьев, отринувших пошлость.
Народ невредим, если боль о Певце – всенародна.

(«Владимиру Высоцкому». 1980)

Так хоронят только того, кто сумел сказать нечто важное для всего народа, кто сумел уловить суть национального характера:

Я не люблю, когда – наполовину
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрела в упор…

(«Я не люблю». 1969)

Кому из трех наших великих бардов суждена вечность? Кто сумеет расположиться в ней с наибольшим комфортом? Все-таки, наверное, Окуджава. Если песни Галича и Высоцкого коррелировали с социально-бытовым, психологическим, сатирическим романом, то лучшие творения Окуджавы – это романы философско-лирические. А ведь именно лирика трогает самые заветные и вечные струны человеческих сердец.

В юности Окуджава был для меня как воспетый им «надежды маленький оркестрик», как неоспоримое утверждение, что живы вечные истины – дружбы, любви, сострадания, терпимости, труда и искусства. Наименование «оркестрик» тем более уместно, что все шло с голоса, с записей и пластинок. Печатные сборники появились много позже, и только в 2001 году том Окуджавы украсил Большую серию «Новой библиотеки поэта».

Если существует неофициальный гимн шестидесятников, то это, конечно, песни Окуджавы, который глубже и точнее всех охарактеризовал свое поколение:

Пока безумный наш султан
сулит дорогу нам к острогу,
возьмемся за руки, друзья,
возьмемся за руки, ей-богу…

(«Старинная студенческая песня». 1967)

В 1988 году он подтвердит:

Да, это мое поколенье,
и знамени скромен наряд,
но риск, и любовь, и терпенье
на наших погонах горят…

(«Мое поколение». 1988)

И уж совсем конкретно уточнит в тех же 1980-х:

Шестидесятники развенчивать усатого должны,
и им для этого особые приказы не нужны:
они и сами словно кони боевые
и бьют копытами, пока еще живые.
<…>
Шестидесятникам не кажется, что жизнь сгорела зря:
они поставили на родину, короче говоря.
Она, конечно, в суете о них забудет,
но ведь одна она. Другой уже не будет.

(«Шестидесятники развенчивать усатого должны…»)

Подписываюсь под каждым словом. И надеюсь, что продолжила эти заветы – как могла.

Не сосчитать любимых песен, которые напевались сами – и в горе, и в радости, и в раздумьях. Помню, в очень нелегкую для нас обеих пору мы с сестрой Верочкой коротаем ненастный ноябрьский вечер, и с пластинки обволакивает любимый баритон: