Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба – то гульба, то пальба…
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба…

(«Песенка о Моцарте». 1969)

Что тут скажешь? Только адресуешь певцу его же слова:

Я клянусь, что это любовь была.
Посмотри – ведь это ее дела…

(«Он наконец явился в дом…»)

Кстати, в творчестве Окуджавы сложился необыкновенно привлекательный образ Пушкина (к помянутым образам я всегда была неравнодушна):

Александру Сергеевичу хорошо!
Ему прекрасно!
<…>
Он умел бумагу марать
под треск свечки!
Ему было за что умирать
у Черной речки.

«Счастливчик Пушкин» (1967) стал одним из любимых моих стихотворений.

Со временем я начну понимать, что психотерапевтический эффект песен Окуджавы 1960-х годов для многих превратится в наркотический уход от действительности. В одном из лучших фильмов 1980-х, «Плюмбум, или Опасная игра» В. Абдрашитова, «Старинную студенческую песню» самозабвенно распевают родители главного героя – опасно запутавшегося в жизни подростка, совершенно не понимая его озлобленных душевных метаний и, что хуже всего, не подозревая о них. Даже в вечных истинах полезно время от времени сомневаться. Но как раз эти сомнения чем дальше, тем чаще одолевали Окуджаву. Он все понимал о «Римской империи времени упадка» и еще в рубежном 1968 году заметил, что государства

…погибают оттого
(и тем больней, чем дольше),
что люди царства своего
не уважают больше.

(«Вселенский опыт говорит…». 1968)

Как будто о нашем времени, которое – увы – мало чему научилось у полузабытого прошлого.

Сейчас все настойчивее думается, что двухсотлетнее существование русской интеллигенции подошло к концу. Вряд ли такой поистине уникальный феномен повторится в нашей истории. С горечью вспоминаю, как в разгар 1990-х на одном из именинных застолий я обмолвилась о своей надежде, что мой сын вырастет русским интеллигентом. Окружающие, кстати, промолчали. Сбылось – он русский интеллигент. Но принесло ли это ему счастье?

Трагическую и все же завидную участь эту раньше и горше многих прочувствовал Окуджава, который в конце 1960-х написал:

Решайте, решайте, решайте
за Марью, за Дарью, за всех…

…Когда же по белому свету

вас в черных цепях поведут,
сначала толпа соберется,
потом как волна опадет…
И Марья от вас отвернется,
и Дарья плечами пожмет…

(«Решайте, решайте, решайте…»)

Вечные истины, о которых он не уставал напоминать, помогут Окуджаве трезво отнестись к обольщениям и потрясениям 90-х годов прошлого века (которые, несмотря ни на что, я считаю лучшим временем своей жизни). Он предупреждает в 1991 году:

Власть – администрация, а не божество.
Мы же все воспитывались в поклоненье власти…

(«Власть – администрация, а не божество…»)

В 1995 году с горечью и болью признается:

Меня удручают размеры страны проживания.
Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.
Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее
мой дом, мои книги, и мир, и любовь, и покой.

А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,

одетое в бархат и в золото, в прах и рванье —
гордится величьем! И все-таки слово «великое»
относится больше к размерам, чем к сути ее…

(«Меня удручают размеры страны проживания…»)

Начиная с двухтысячных, все чаще меня тревожат мысли о нашем национальном характере. Растет пристрастие к документалистике, мемуарам, воспоминаниям. Кто мы? Что мы? Зачем? Словом, «не дайте помереть дурой»…

Авторская песня заставила по-новому услышать поэтическое слово, оценить прелесть и увлекательность словесных масок, почувствовать невидимый словесный жест. После звучащих текстов Галича, Высоцкого, Окуджавы все меньше тянуло вчитываться в современных поэтов. До ослепительного Бродского не могу припомнить никого, кто бы надолго приковал к себе внимание. Разве Самойлов и Чухонцев… Но они появились в моем читательском обиходе позже.