Книги Яакововы

- Я тебя, Моивда, весьма уважаю. А более всего, за то, что ты добрый человек. И Яаков тебя любит. Ты помогаешь нам, как никто другой. Только я не знаю: почему. Зачем тебе это все?

- Ради выгоды.

- Мне этого достаточно. Но ты мыслишь не так. Возможно, что даже не понимаешь нас. Ты говоришь: черное – белое, добро – зло, женщина – мужчина. А все ведь это не так просто. Мы уже не верим в то, о чем говорили старшие каббалисты: что если собрать искры из темноты, то тогда они соединятся в мессианский тиккун и изменят мир к лучшему. Мы уже перешли границу. Потому что божественность и грешность постоянно связаны друг с другом. Шабтай говорил, что после Торы де-Бриа, Торе созданного мира, наступит Тора де-Акилут. А Яаков и все мы видим, что они, эти две Торы, смешаны, и единственное, что можно сделать, это выйти за пределы их обеих, сражение идет за то, чтобы покинуть ту точку, в которой мы делим все на зло и добро, свет и тьму, бросить эти простецкие деления и с этого еще раз начать новый порядок. Неизвестно, что находится за этой точкой, это так же, как если бы все поставить на одну карту и сделать шаг во тьму. И мы идем в темноту.

Когда Моливда глядит на Нахмана, этого небольшого, веснушчатого мужчину, который разгоняется в ходе речи и тогда начинает заикаться, его удивляет, что столь огромная интеллигенция была затрачена на углубление столь непрактических вещей. Этот Нахман знает на память целые фрагменты книг, а может – и целые книги, и когда необходимо, прикрывает граза и цитирует, быстро и страстно, так что Моливда ничего не понимает. Недели он провел над парадоксами, комментариями к комментариям, одним неясным словом в тексте. Он может молиться часами, склонившись в углу. Но он ничего не знает об астрономии и географии, разве только то, о чем наслушался в поездках. Он ничего не знает о политических устройствах, о правлении, не знает никаких философов, кроме своих собственных каббалистов. Декарт для него мог бы быть названием картечи. И все же, Нахман Моливду глубоко трогает. Известен ли ему кто-то более истовый и более наивный? И вот тебе всего лишь раввин из Буска, Нашман Шмуйлович, Нахман бен Самуил.

О Боге

 

- Ты знаешь, Моливда, что я тебе всего сказать не могу. Меня обязывает приказ молчания, - неожиданно говорит Нахман; его конь приостанавливает и опускает голову, как будто бы это признание наполняет печалью и его. – Ты думаешь, что мы идем в Эдом из бедности и из жажды почестей…

- И это было бы понятно, - отзывается Моливда и сжимает бока своего коня, чтобы тот остановился. – Это так по-человечески. В этом нет ничего плохого…

- Это так вам, христианам, может казаться, и мы хотим, чтобы вы так считали. Потому что вы других причин не понимаете. Вы мелкие, вам достаточна поверхность, церковная догма, часовенка, а дальше вы уже и не ищете.

- Каких причин?

- Что все мы существуем в Боге, и что это – тиккун. Что мы спасаем мир.

Моливда усмехается, его конь начинает ходить по кругу. Громадное, волнующееся холмами пространство, с Окопами Святой Троицы на горизонте, достойно перемещается у него перед глазами. Белое, молочное небо неприятно режет глаза.

- Как это: спасаете? – спрашивает он.

- Потому что он плохо сделан. Все наши мудрецы, начиная с Натана из Газы до Кардоза, говорили, что Бог Моисея, Творец Мира, это всего лишь Малый Бог, эрзац Того, Огромного, которому наш мир чужд и безразличен. Творец ушел. В этом заключается изгнание, что теперь все мы обязаны молиться Богу, которого нет в Торе.

Моливда со всем этим как-то не очень хорошо чувствует – неожиданно тон Нахмана делается каким-то жалостливым.

- Что это тебя сегодня тронуло? – говорит он и трогает, но Нахман за ним не идет, поэтому Моливда возвращается.

- Тот Бог является Богом… - начинает было Нахман, но Моливда подгоняет коня и скачет галопом, слышно только лишь его:

- Молчи!

Моливда останавливается там, где дороги расходятся – одна идет на Каменец, вторая – на Львов. Он оглядывается за спину. Видит фигуру Нахмана, как-то неуверенно сидящего на коне, задумавшегося; его конь идет шагом, кажется, что точнехонько по линии горизонта, словно некий сонный канатоходец.

"Мельникь мелет монку"

 

Письмо, извещающее о назначении его мажордомом у архиепископа Лубеньского, застает Моливду в Каменце у каштеляна Коссаковского, вроде-как-кузена, куда он отправился из Ивани вроде как в гости, но на самом деле: в баню, за какой-никакой одеждой, ну а еще за книгами и слухами. Но Катаржины там, однако, не застал – она, как обычно, в дороге, ну а кузен Коссаковский для более глубоких бесед никак не пригоден, у него на уме только собаки да охота. После нескольких рюмок венгерского он предлагает Моливде отправиться в одно место с самыми лучшими девушками. Моливда отказывается; после Ивани он чувствует себя полностью насыщенным. Вечером играют в карты с командиром гарнизона, шумным и требующим постоянного внимания паном Марчином Любомирским, и вот тут-то Моливду вызывают, потому что из Львова прибыл гонец с письмом.