Книги Яакововы

Из польских, венгерского, турецкого, мальтийских, валашских и иных держав, израэлиты, через своего посланника, верного в Израиле, выученного в Священном Писании и в святых пророках, подняв руки к небесам, с которых, обычно, помощь приходит, со слезами предвечных счастий, здоровья, долгого мира и даров Божьего Духа, свойственных твоей Ясновельможной Особе, желаем.

 

Похоже, что один только Нахман понимает запутанный и украшенный стиль Моливды. Он восхищенно чмокает и неуклюже пытается перевести закрученные фразы на еврейский и турецкий языки.

- А это точно по-польски? – желает удостовериться Шлёмо Шор. – Вот теперь обязательно должно быть, что мы требуем диспута, чтобы… чтобы…

- Чтобы что? – спрашивает у него Моливда. – Зачем нам этот диспут? Ради чего?

- Чтобы все было явным, ничто не было утаено, - отвечает Шлёмо. – Чтобы творилась справедливость, и лучше всего, когда она творится на сцене, тогда люди помнят.

- А дальше, дальше? – Моливда делает жест рукой, словно крутит невидимые круги. – Еще что?

Шлёмо хотелось бы чего-нибудь добавить, но сам он по природе своей очень вежливый, заметно, что кое-чего он сказать не может. Яаков глядит на эту сцену и отступает, опираясь на стул. И вот ту отзывается Малая Хая, жена Шлёмо, которая приносит им инжир и орехи:

- Здесь речь идет и о мести, - говорит она, ставя блюдца на столе. – За избиение равви Элиши, за ограбление нас, за всяческие преследования, за изгнание из городов, за жен, которые ушли от мужей и которые были признаны гулящими, за проклятие, наложенное на Яакова и нас всех.

- Она права, - говорит Яаков, который до сих пор молчал.

Все кивают. Ну да, дело в мести. Мала Хая говорит:

- Это война. Мы идем воевать.

- Женщина права.

И Моливда макает перо в чернила:

 

Не голод, не изгнание из домов, не распыление имущества побуждают нас отступить от давних обычаев и объединиться со святой Римской Церковью, ибо мы, спокойно пребывая в бедах наших, до времени ожидали с печалью за обиды наших изгнанных и до сих пор умирающих от голода, только никогда нас не позвали. Но особая милость Божья призывает нас из темноты к свету. Не можем мы быть не послушными, как отцы наши, перед Богом. Мы с охотой идем под хоругвь Святого Креста и просим предоставить поле, на котором могли бы во второй раз провести битву с неприятелями истины; имеется в нас желание из книг священных, явно показать появление Бога в человеческом теле, его муки за народ человеческий, потребность всеобщего единства в Боге и доказать безбожность иных, их грубое недоверие…

 

В конце концов, устраивают перерыв на обед.

 

По вечерам Моливда снова пьет. Вино, привезенное из Джурдже, прозрачное, в нем вкус оливковых рощ и дынь. Яаков не принимает участия в написании прошений. Он занят работами в деревне и – как сам говорит – всех научает, что сводится к тому, что сидит возле ощипывающих кур женщин и рассказывает. Так его видят – невинным, ни во что не замешанным, ни в какие предложения, ни в какие буквы. Он же поднимает их за воротники, когда те вырываются, чтобы кланяться ему. Он этого не желает. Мы равны, говорит он. И бедных людей это восхищает.

Понятное дело, что мы не равны, размышляет Моливда. В своей богумильской деревне они тоже не были равными. У них имелись люди телесные, психические и духовные. Соматики, психики и пневматики, как прозывали их по-гречески. Равенство является чем-то противоречащим природе, как бы верно к ней не стремиться. Одни в большей мере состоят из земной стихии, они тяжеловатые, чувственные и не творческие. Такие годятся только лишь для того, чтобы слушать. Другие живут сердцем, эмоциями, порывами души, а вот еще другие контактируют с наивысшим духом, они далеки от тела, избавлены от аффектов, в средине они обладают пространством. Вот к этим имеет доступ Бог.

Но, живя вместе, права они должны иметь одинаковые.