Книги Якова

Она бесцеремонно берет двоюродного брата за руку и ведет в гостиную, великолепие которой пугает гостей, ведь на протяжении тринадцати лет они видели красивые, роскошные вещи только в соборе. А тут натертый деревянный пол, на нем турецкие ковры, стены пастельных тонов с цветочным орнаментом и белый инструмент, ощерившийся клавишами, а рядом – искусно украшенная табуреточка на трех ногах, притворяющихся звериными лапами. Сборчатые занавески на окнах, причудливый комодик для ниток – гости приехали, когда Шейндел вместе с дочерьми вышивала, поэтому на стульях разбросаны пяльцы. Дочерей четыре; они стоят рядком, улыбаясь, довольные собой: старшая, Блумеле, красивая, невысокая, веселая, потом Сарра, Гитля и молоденькая Эстер с кудрявыми локонами и словно бы нарисованным румянцем, выступившим на бледном лице. На них платьица с нежными соцветиями, у каждой – другого цвета. Эве хотелось бы такое платье и такую ленту в волосы; в Варшаве ничего подобного не носят, она чувствует, что буквально влюбляется во все это. В Польше – только аляповато-красный и малиновый, турецкий голубой, а здесь все по-другому: словно бы разбелено, как будто разные цвета мира разбавили молоком; у нее не хватает слов, чтобы обозначить этот розовато-серый цвет лент. Тетя Шейндел представляет своих детей. Ее идиш немного отличается от того, на каком говорят гости из Польши. После девочек один за другим подходят мальчики.

Вот Моше, который, узнав о визите знаменитого дяди, специально приехал из Вены. Всего на два года старше Авачи – ему двадцать, с тонким, подвижным лицом и неровными зубами, он уже пишет научные труды, на немецком и на древнееврейском. Моше интересуется поэзией и литературой, а также новыми философскими течениями. Он выглядит немного слишком дерзким, слишком разговорчивым, а возможно, и слишком самоуверенным, в мать. Есть люди, с которыми сразу возникают проблемы, потому что они слишком привлекают и нравятся без всяких на то оснований, даже если очевидно, что все это – сплошная игра и притворство. Именно таков Моше. Когда он смотрит на Эву, та отводит глаза и краснеет, от чего смущается еще больше. Здороваясь, она неловко приседает и не хочет протянуть руку, и тогда Шейндел, которая все подмечает, со значением взглядывает на мужа и дает всем понять, что девушка не очень хорошо воспитана. Имена остальных братьев Добрушек Эва запомнить уже не в силах.

Шейндел Хирш родилась во Вроцлаве, но ее семья родом из Жешова, так же как и семья Якова; мать Якова и отец Шейндел – брат и сестра. Сейчас ей тридцать семь лет, лицо по-прежнему свежее и молодое. Большие темные глаза – будто колодцы: неизвестно, что там на дне. Она смотрит проницательно, подозрительно, внимательно. Такой взгляд трудно с себя стряхнуть. Эва отводит глаза и думает, насколько тетя Шейндел отличается от матери. Та была доверчивой и прямолинейной, отчего часто казалась беззащитной и беспомощной, и именно такой Эва запомнила мать, – словно силы совершенно оставили ее и каждое утро приходилось собирать их, как ягоды, медленно и терпеливо. У этой женщины сил более чем достаточно, разговаривая с двоюродным братом, Шейндел одновременно накрывает на стол. Вбегает служанка с корзиной еще теплых булочек, прямо из пекарни. Еще мед и кусочки темного сахара, которые опускают в кофе специальными щипчиками.

Первые разговоры – чтобы получше присмотреться друг к другу. Сбежавшиеся со всего дома дети Добрушек, любопытные и веселые, разглядывают Эву Франк, неведомую кузину, и странного дядю с темным рябым лицом. На Эве платье, купленное еще в Варшаве, – «для путешествий», табачного цвета, ей совсем не к лицу. У нее лопнула туфелька, и теперь она пытается прикрыть ее мыском другой. С полного лица не сходит румянец. Из-под шляпы (подумать только, в Варшаве она казалась шикарной) выбиваются пряди волос.

Яков с самого начала ведет себя шумно и непосредственно, словно в тот момент, когда он вышел из кареты, в нем совершилась перемена и подавленное, усталое лицо прикрыла веселая маска. Угрюмость исчезает, смытая глотками гусиного бульона, согретая заразительным смехом Шейндел, растворенная в вишневом ликере. Наконец звучит это экзотическое слово: Ченстохова, и Яков принимается рассказывать, по своему обыкновению жестикулируя и гримасничая. Он ругается на идише, дети смущаются, но, взглянув на мать, успокаиваются – Шейндел едва заметно прикрывает глаза, как будто говорит: ему можно.

Они сидят в гостиной за маленьким круглым столом и пьют кофе из хрупких чашек. Эва отцовских рассказов не слушает.

Потянувшись за сахаром (к кофе подали белоснежный, крупными кристаллами), она видит на сахарнице изображение портового города, с характерными кранами для разгрузки товаров. А чашка! Внутри она белая и скользкая, а по ободку тянется тонкий золотистый узор. Когда касаешься его губами, кажется, будто он тоже имеет вкус – словно бы отдает ванилью.

Тикают часы – этот новый звук режет время на мелкие частицы, все кажется словно бы размеченным, в клетку. Чистым, упорядоченным и исполненным смысла.