Книги Якова

– Зачем ты их так унизил? – негодующе спрашивает потом Франтишек Шимановский, который вышел вслед за Яковом. Он носит польское платье и длинные черные усы торчком. – Что тебе сделали эти невинные девушки? Это называется приветствие?

Яков оборачивается к нему с довольной улыбкой:

– Ты ведь знаешь, что я ничего не делаю просто так. Я унизил их при всех потому, что, когда придет мое время, я возвеличу их и возвышу над всеми. Так и передай им от моего имени – чтобы они знали.

ПОСКРЁБКИ. КАК ЛОВИТЬ РЫБУ В МУТНОЙ ВОДЕ

Сказано, что три вещи появляются, когда о них не думаешь: Мессия, утерянная вещь и скорпион. Я бы добавил четвертую – призыв к отъезду. С Яковом всегда так: следует быть готовым к чему угодно. Едва я устроился в Варшаве, и Вайгеле – Зофья, – моя жена, велела обшить стены квартиры на Длугой набивным холстом, как пришло письмо из Брюнна, причем написанное рукой Якова, с просьбой привезти деньги, потому что у них все закончилось. Мне было жаль оставлять Вайгеле – Зосю – одну, поскольку она недавно родила нашу вторую дочку, Анну. Я собрал необходимые средства и спрятал их в бочонок, как мы это практиковали в Ченстохове, выдавая себя за торговцев пивом, и вот мы с Людвиком Воловским и сыновьями Натана – теперь Михала – отправились в путь и через неделю были уже на месте.

Он приветствовал нас в своей манере – громко и шумно; не успели мы выйти из брички, как нам был устроен королевский прием. Всю вторую половину дня мы раздавали письма, докладывали, как у кого дела, сколько детей родилось и кто умер. А поскольку моравское вино, которым нас угощали, оказалось превосходным, у нас быстро закружилась голова, так что лишь на следующее утро я постепенно начал понимать, куда попал.

Честно говоря, я никогда не был в восторге от Брюнна, потому что это жизнь господская, а не такая, какой ей следует быть. Яков, вероятно, был разочарован тем, что я не восхищаюсь роскошью и убранством дома, когда он с гордостью показывал мне свои новые владения напротив собора и когда мы вместе со всей свитой отправились на службу и в соборе заняли собственные места, точно какие-нибудь шляхтичи. Я помнил другие его обиталища: домик, который он снимал в Салониках, – низкий потолок, без окон, свет проникал только в открытую дверь, и тот деревянный в Джурджу, с крышей из плоских камней, чьи стены, залатанные глиной, милосердно прикрывала виноградная лоза. И тот, который он выбрал себе в Иванье, – избушка с глинобитным полом и кое-как слепленной печью. Наконец, в Ченстохове – каменная келья, окно размером с носовой платок, вечные холод и сырость. В Брюнне я чувствовал себя неуютно и потихоньку стал догадываться, что старею и новое перестает мне нравиться. И в соборе – высоком, устремленном вверх, словно бы отощавшем – я тоже почувствовал себя чужим. В таком месте трудно молиться, иконы и статуи, пусть даже красивые, расположены далеко, и невозможно рассматривать их спокойно и не спеша. Голос ксендза эхом отдается от стен – никогда не удается ничего разобрать. В определенные моменты нужно опускаться на колени, этот порядок я благополучно усвоил.

Яков всегда сидел в первом ряду, передо мной, в роскошном пальто. Рядом с ним Авача, красивая, точно пирожное с глазурью, какие здесь выставляют в стеклянных витринах, словно бижутерию: тщательно уложенные волосы под шляпкой, столь богато украшенной, что я не мог оторваться и все рассматривал ее. Рядом с Эвуней – Звежховская, которая выполняет здесь функции управляющей вместо Виттель, у которой уже не хватает сил, и две барышни. Мне бы хотелось прислать сюда свою старшую дочь, Басю, в качестве фрейлины, чтобы освоилась в обществе, ведь в Варшаве она мало чему может научиться и мало что увидит, но девочка еще слишком мала.

И я, глядя на все это, на весь этот новый мир, открывшийся перед Яковом в чужой стране, думал про себя: «Тот ли это самый Яков?» Ведь я взял фамилию по его имени – Яковский, уподобив себя его собственности, его женщине, но сейчас я уже не видел того, прежнего Якова. Он немного поправился, волосы совсем поседели – последствия пребывания в Ченстохове.

Яков принял нас с Воловским в своей комнате, обставленной в турецком стиле, где сидеть приходилось на полу. Он жаловался, что больше не может пить слишком много каффы, что она сушит ему желудок, и вообще очень беспокоился о своем здоровье, что меня удивило, поскольку раньше он словно бы вовсе не имел тела.