Книги Якова

Господину явно лучше, хотя остался парез левой руки и левой части лица. Это придает лицу новое выражение – печальное и удивленное. Женщины приносят бульоны и деликатесы. Господину захотелось сома – они бегут на берег к рыбакам. При нем целыми днями сидит Эва, Авача, а сыновей Яков не зовет, хотя они со вчерашнего дня ждут аудиенции.

Через неделю состояние больного улучшается настолько, что он приказывает отвезти себя в Бюргель в костел, а потом на прогулку вдоль реки, по солнышку. Вечером впервые после болезни разговаривает с собравшимися. Говорит, что взял на себя этот недуг на пути к Даату, сакральному знанию, – единственному пути к спасению. Тот, кто ступит на него, освободится от любой боли, от любых бедствий.

О грандиозных планах Томаса фон Шёнфельда

Покои Якова – огромные – находятся на втором этаже; в окнах витражи, вход прямо с галереи. Пол устлан коврами, которые он так любит. Яков сидит на подушках, по турецкому обычаю. Постель тоже накрыта толстыми коврами. Поскольку в этих комнатах царит сырость, Эва не забывает каждый день зажигать благовония. Они горят до полудня, и утром все обязаны прийти в «храм», как называют парадные покои Якова, и во время молитвы поклониться Господину, скрытому в глубине зала. Эва точно знает, кто исполнил долг, а кто нет: одежда пропитывается запахом благовоний – достаточно ее понюхать.

Звежховская, которая имеет право войти к Господину в любое время суток, приводит к нему девочек, чтобы грели постель. Чем Господин старше, тем больше ему нравятся молоденькие барышни. Он велит им раздеться и полежать рядом, по две зараз. Обычно поначалу они робеют, но быстро привыкают и хихикают в подушку. Иногда Господин с ними шутит. Юные девичьи тела напоминают петрушку – длинные, нежные корешки. За их девичью честь Звежховская может не беспокоиться. Господин только говорить горазд. С честью этих барышень придется помучиться кому-нибудь другому. Их задача – согреть Господина, не более того.

Звежховская стучит и даже не дожидается слова «пожалуйста»:

– Молодой Добрушка приехал.

Яков со стоном поднимается и велит себя одеть, чтобы приветствовать гостя. В замке постепенно зажигают свет, хотя сейчас середина ночи.

Томас фон Шёнфельд бежит к дяде с распростертыми объятиями. За ним следует его младший брат, Давид-Эммануил.

Они сидят почти до рассвета: Яков возвращается в постель, Томас у него в ногах. Молодой Эммануил дремлет на ковре. Томас показывает Якову какие-то счета и рисунки, и Яков приказывает разбудить Чернявского. Тот приходит в длинной рубахе и ночном колпаке. Если зовут Чернявского, речь наверняка о деньгах.

Еще перед дверью Чернявский слышит сонный голос Томаса фон Шёнфельда:

– …я разведусь с женой и женюсь на Эве. Ты уже слаб, ты не можешь этим заниматься, тебе нужен покой. Богатые люди в твоем возрасте уезжают на юг, где воздух лучше. Итальянский воздух лечит самые страшные болезни. Смотри, дядя, ты едва ноги передвигаешь.

Чернявский, постучав, входит в комнату и еще успевает услышать последнюю фразу:

– Я ведь знаю, что я тебе ближе всех и никто так хорошо не понимает твоих слов…

Позже, уже в присутствии Чернявского, они действительно говорят об инвестициях: что деньги на бирже временно заморожены, но скоро появятся новые возможности. Вложения в Америке, облигации. Томас хорошо в этом разбирается. Чернявский мыслит категориями золота в сундуках и ни в какие облигации не верит – все это бумажки…

Томас целый день сидит с Яковом и велит подавать еду к нему в комнату. Он читает дяде письма и пишет под его диктовку. Пытается договориться с Чернявским, но тот непоколебим – любезен, покорен, но там, где надо, весьма тверд. Томас также обращается к так называемым старикам, то есть Дембовскому и Яковскому, но те молчат и смотрят на него непонимающе. Когда приезжает Ян Воловский, Томас пытается найти в нем союзника, но из этого тоже ничего не выходит, хотя он очень на него рассчитывал. Поляки при дворе по-прежнему сильнее, все держат в своих крепких руках. «Немчики» не имеют права голоса, хотя их число растет.

Сейчас в замке живет некий Хиршфельд, богатый и образованный мещанин, эксцентричный еврей, который так и не крестился и который хорошо ладит с Яковским. Именно он по наущению Яковского пошел к Господину предостеречь его по поводу Томаса фон Шёнфельда.

– Это, безусловно, человек гениальный, – сказал он. – Но либертин. Он был изгнан из ложи «Азиатские братья», которую сам организовал и для которой написал великолепный и достойный устав. В Вене он вечно ссылался на тебя, Господин, и на госпожу Эву как своих родственников, что обеспечивало ему более легкие пути ко двору. Он влез в долги из-за женщин и разврата. Мне тяжело об этом говорить, потому что у нас были добрые отношения, – кается Хиршфельд, – но я не вправе не предостеречь вас, Господин: это смутьян и гуляка.

Яков слушает с непроницаемым видом. После приступа он может моргать только одним глазом. Другой, неподвижный, слезится. Зато здоровый глаз приобрел некий металлический блеск.