Книги о семье

ДЖАННОЦЦО. Она ответила, что привыкла подчиняться отцу и матери, и они наказали ей повиноваться мне, поэтому она готова делать все, что я ей прикажу. Тогда я сказал ей: «Дорогая, кто умеет слушаться отца и мать, легко научится угождать мужу. Однако, – сказал я, – знаешь, как мы сделаем? Ночная стража на городских стенах, если кто-то из них заснул, он не обидится, что товарищи его разбудят, чтобы он мог исполнять свой долг, вот так и я, дорогая жена, буду очень рад, если ты, заметив какое-то мое упущение, скажешь мне об этом, ибо я увижу при этом, насколько ты печешься о нашей чести и пользе, и о благе наших детей; тогда и тебе не будет неприятно, если я сделаю тебе в случае надобности замечание. Мои ошибки будешь поправлять ты, и так мы вместе постараемся превзойти друг друга в любви и прилежании. Это имущество, эта семья и дети, которые у нас родятся, все это наше, и твое и мое. Поэтому мы должны думать не о том, сколько вложил каждый из нас, но о том, как нам сохранить наше общее. Я буду добывать все необходимое, чтобы ты дома ни в чем не нуждалась, а ты позаботишься о правильном использовании нашего добра».

ЛИОНАРДО. И как, по-вашему, ей это понравилось?

ДЖАННОЦЦО. Даже очень, она сказала, что будет рада услужить мне со всем старанием, если это доставит мне удовольствие. Тогда я заметил: «Дорогая супруга, послушай: самое приятное, что ты можешь для меня сделать, это три вещи: во-первых, никогда не приглашать в эту постель кого-то, кроме меня». Тут она покраснела и опустила глаза. Но я еще раз повторил, чтобы в этой моей комнате она принимала только меня, и это было первое пожелание. Второе, сказал я ей, заботиться о семье, оберегать ее и без лишних притязаний поддерживать в ней мир и покой; это второе пожелание. Третье, это следить за тем, чтобы в доме ничего не пропадало зря.

ЛИОНАРДО. Вы объяснили ей, как она должна выполнять ваши заповеди, или она сама по себе была к этому вполне готова?

ДЖАННОЦЦО. Не думай, дорогой Лионардо, что молодая девушка может хорошо разбираться в жизни. Да от девиц и не требуется той хитрости и того лукавства, которые подобают матери семейства, достаточно скромности и целомудрия, каковыми добродетелями моя жена обладала в высшей степени, и не могу передать тебе, с какой почтительностью она мне отвечала. Она сказала, что мать научила ее только прясть, шить и быть честной и послушной, так что она хотела бы узнать у меня, как управлять семейством, и обо всем прочем, что мне будет угодно.

ЛИОНАРДО. И что же, Джанноццо, научили вы ее всему этому?

ДЖАННОЦЦО. Например, чему? Засыпать без мужчины, если меня нет рядом?

ЛИОНАРДО. Я рад, Джанноццо, что серьезный и возвышенный тон ваших рассуждений и советов не мешает вам шутить.

ДЖАННОЦЦО. Конечно, было бы смешно, если бы захотел обучить ее спать в одиночестве. Не знаю, преуспели ли твои древние в подобных наставлениях.

ЛИОНАРДО. Никоим образом. Правда, рассказывают, что они уговаривали женщин, чтобы те старались выглядеть в своих делах и поступках не хуже, чем они есть. Говорят еще, что они объясняли своим женам, что им поэтому не стоит мазать лицо белилами, румянами и тому подобными средствами.

ДЖАННОЦЦО. Признаюсь тебе, что и у меня не было недостатка в подобных объяснениях.

ЛИОНАРДО. Я бы очень хотел узнать, каким образом мне, когда я женюсь, удастся сделать то, чего не удается большинству мужей. Мало кто одобряет пристрастие жены к румянам, но никому, пожалуй, не дано отучить ее от них.

ДЖАННОЦЦО. Тут я проявил благоразумие, и тебе небезынтересно будет услышать, каким остроумным способом я внушил ей отвращение ко всем прикрасам. Послушайте, для вас это будет полезно. Когда я препоручил жене все домашние дела и мы уединились, как я уже сказал, в запертой комнате, мы преклонили колени и просили Господа, чтобы он позволил нам во благо использовать все то, что даровано нам по его снисхождению и милосердию, а также благочестиво молили его, чтобы он ниспослал нам долгую и спокойную, счастливую совместную жизнь, много сыновей, мне – богатство, дружбу и честь, а ей – достоинство, целомудрие и способность быть хорошей хозяйкой.

Потом, когда мы встали с колен, я сказал: