Книги стихов

до светлых твоих волос.

Отец! Сулит нам утраты

вельможа сей из вельмож?

Какие ладные латы!

Как в сказке, скакун хорош.

Ночному верна закону,

в голосе его сталь;

узенькую корону

доставил он в нашу даль.

Меч мечен ее звоном.

Одна жемчужина в ней;

согласно любым канонам

многих жизней ценней.

Сей обруч драгоценный

дар щедрый, но мгновенный;

я это знаю сам.

Корона для дитяти

моим придется кстати

счастливым волосам.

Надеть ее не худо,

бледнея со стыда;

тогда скажу, откуда

посланник и куда.

Из каменной твердыни,

где покорность и страх,

оттуда ли, где поныне

ждут меня в шатрах.

Задет моими речами,

отец был сам не свой;

он слушал меня ночами

с поникшей головой.

Но для волос кольцо

не подлежит пропаже:

мать и во сне на страже,

и мысль у нее та же;

где вечером прохлада,

ее сквозь тени сада

белело мне лицо.

* * *

Мы, грезя, стали скрипачами,

выглядывающими в двери,

как будто нам грозят потери,

когда подслушает сосед,

и нашим струнам богомольным

звучать со звоном колокольным,

и, как дубрава за фонтаном,

футляр скрипичный темным станом

вибрирует, звуча в ответ;

но голоса так хороши,

когда за струнным разговором

молчанье со своим укором,

шум крови в сумерках души,

и время бы свелось к раздорам,

когда за нашим кругозором

ничто не крылось бы в тиши.

Терпенье: часовая стрелка

для нас очерчивает круг;

в молчаньи шепот наш – безделка,

мы перед рощей только луг,

где мы весь день в жужжаньи ропщем,

но голоса – еще не хор,

нас к сумрачным священным рощам

готовящие до сих пор.

Цари

Круг стихотворений

(1899 и 1906)

I

Когда рвались отроги гор к равнинам

и никло древо древнее к былинам

там, где поток, не чаявший жилья,

над немощным свершили исполином

два старца чудо именем единым,

и на ноги встал Муромец Илья.

Отец его старел в трудах упорных,

и пробужден был сын молитвой вдруг;

камней и трав не оставляя сорных,

за борозду борясь, ворочал плуг;

смеясь, валил деревья вековые

размахом нескончаемых трудов,

и корни выползли на свет впервые

из мрака, словно змеи гробовые,

и свет был их вобрать готов.

Омытая росою предрассветной,

уже кобыла ржала на селе,

сильна породой, всаднику заметной,

который не тяжел был ей в седле;

давали оба бой угрозе тщетной,

таившейся в неумолимом зле.

Прорвав тысячелетья, как запруду,

все скачут, скачут… Где векам предел?

(А сколько тысяч лет он просидел?)

Действительность – всего лишь чуткость к чуду.

Тысячелетья в мире слишком юны,

мир измерений слишком тих…

Идет лишь тот, кто просидел кануны

в глубоких сумерках своих.

II

Когда громадных птиц таили дали

и лютый змей в урочище своем

жег, огнедышащий, людей живьем,

тогда мужи и юноши гадали,

как устоять им перед Соловьем;

во тьме ветвистой тысячеголовый,

на девяти дубах он голосист,

застать врасплох проезжего готовый,

и сотрясает ветхие основы,

накликав ночь, его разбойный свист.

Вокруг весна, и ночь, и наважденье,

заманчивая, пагубная страсть;

враг отовсюду, но не нападенье,

одна неотвратимая напасть,

не зная ни властей, ни властелинов,

вдруг насылает звучную волну;

бушует нечто, мороком нахлынув,

и человек идет, как чёлн, ко дну.

Лишь самые могучие в дремучем

лесу не стерты были сверхмогучим,

чье горло – кратер в сумрачной тени;

сумели выстоять они одни,

и, у апрелей переняв науки,

к трудам смиренно приложили руки,

и, страх преодолев, шагнули в дни,

когда воздвиг неутомимый зодчий

и оградил оплотом город отчий,

чьи стены были знаменьями славы,

и звери выходили из дубравы,

людского избегая околотка;

и пусть в крови у некоторых глотка,

из логова шли, приминая травы,

как будто привлеченные находкой,

чтоб лечь к ногам святого старца кротко.

III

Питают слуги с разных сторон

разные слухи, целую стаю,

и все это он, один только он.

Его клевреты бросаются вон.

Сменялись жены в его покоях,

и вновь служанки шушукались рядом,

что каждый глоток угрожает ядом,

отрава таится в разных настоях.

В стенах тайники. Под кровом тревога.

Убийца, кажется, у порога.

С виду монах, а сам супостат.

Одна оборона – взгляд наугад

туда, сюда; шаги за шагами

по лестницам; он окружен врагами,

одна защита – железо жезла,

одна власяница – лишь бы спасла

от каменных плит, от смертельной стужи,

пронзающей душу своими когтями;

одна погибель – кого позвать?

Одна тоска, страх перед вестями;

одна угроза: смута снаружи,

преследующая среди подкупных

придворных, среди, быть может, преступных

лиц и втайне опасных рук;

за полу хватал кого-нибудь вдруг,

в ярости платье рвал на нем или

себе самому наносил урон?

Удар возможный или поклон?

Он схватил или его схватили?

Кто же это: другой или он?

IV

Был час, когда величие державы

в зеркальном блеске длилось, как во льду,

а бледный царь последним был в роду,

былую завершая череду,

и, голову клоня, стыдился славы.

Он приникал к пурпурной спинке трона,

ронял он руки, избегая стона,

с высоким саном не в ладу.

В доспехах белых и в мехах бояре,

ему готовы поклониться в ноги,

готовились к междоусобной сваре,

опасливо тая свои тревоги,

благоговеньем наводнив чертоги.

И прежний царь им вспоминался снова,

безумием карающего слова

велевший разбивать о камни лбы;

бывало, тот властитель их судьбы

на троне больше места занимал,

оставив блеклый бархат без пустот,

и мир для тьмы его был мал;