Книги стихов

так от бояр скрывал властитель тот,

как трон его был красен, ибо гнет

одежд его весь в золоте был зрим.

И можно было думать, что таким

нарядом тяготился юный царь,

хоть факелы кругом горели ради

роскошества, где жемчуга, как встарь,

у трона всюду спереди и сзади,

и над вином светящиеся пряди,

рубины же чернеют, словно гарь,

и в мнимой глади —

мысленный итог.

И носит бледный царь свои уборы;

на голове корона; нет опоры

царю ни в ком, он слишком одинок,

льстецов он слышит хрипнущие хоры;

во сне же тем слышнее оговоры,

и лязгает поблизости клинок.

V

В томленьи чуждом царство неизменно,

и бледный царь умрет не от меча,

его наследье все еще священно,

торжественное прошлое влача.

Так доживал в Москве свой царский срок он,

на белую Москву смотрел из окон,

весна ли в переулках или сон,

березовым трепещущая духом,

и все-таки овладевает слухом

наутро колокольный звон.

Колокола, его святые предки, —

династия, которая к татарам

восходит постоянно под ударом

в сказаньях, подтверждавших вещим даром,

что чудеса по-прежнему нередки,

и вдруг он понял, как в том веке старом

из родовых воспрянули глубин

его предвосхищавшие дотоле,

тишайший из пресветлых на престоле,

по собственной благочестивой воле

бездействующий властелин.

А он благодарил их на помин

их душ, чьи расточительны щедроты,

и жаждой жалобною жил,

в ней находя источник тайных сил,

а жизнь свои вершила обороты,

и в них таился он один.

Себя в них узнавал он что ни час,

как серебро в загадочных узорах,

во всех деяниях и приговорах,

но и в указах, и в глухих укорах

все так же красный пламень власти гас.

VI

В серебряные смотрятся пластины

сапфиры, словно женские зеницы;

ветвящиеся в золоте зарницы —

не свадьба ли зверей, чьи гибки спины;

в мерцаньи смутном жемчуга едины

при созерцаньи дикой вереницы,

где исчезают лица, словно птицы.

Вот риза, вот венец, а вот страна;

как на ветру зерно, она видна;

вся, как река в долине, просияла;

так блещет обрамленная стена.

На солнце три сияющих овала;

и материнский лик, и, как миндаль,

пречистые персты; пространства мало,

и серебро – кайма, в которой даль,

а сумрак этих рук явил едва,

Кто царствует и на святой иконе,

и в монастырской келье, как на троне,

Тот Сын, целебный ток на горном склоне

и на неведомом доныне лоне

небес, чья вечна синева.

Ее рукам не до потерь,

и лик Ее открыт, как будто дверь

в тень сумерек, чьи отсветы – намеки,

когда в улыбке милостивой щеки,

пока блуждает свет среди утрат.

Царь чувствует закат, и царь поник.

Он шепчет: как Твои понять уроки?

Страшимся, страждем, ищем, где истоки;

Твой любящий влечет нас вечно Лик,

но почему черты Твои далёки?

Лишь для святых Ты радостный родник.

И царь в тяжелой мантии своей

всех подданных недвижней и слабей;

душевного спасения не чает,

хотя блаженство ближе средь скорбей.

А бледный царь, чьим волосам больным

тяжел венец, жил помыслом иным,

лицом, что незаметно остальным,

подобен Лику в золотом овале

и, облачен сиянием родным,

не смел признать: Она его встречает.

Два облаченья восторжествовали

так в тронном зале златом неземным.

Певец поет перед сыном государя

Памяти Паулы Беккер-Модерзон

Дитя! Когда смеркается вокруг,

твой обиход – лишь песнь былого блага,

когда в крови певца таится сага,

а голос – мост, где слышен отзвук шага,

и струны – продолженье чутких рук.

Поведает о том, что вне времен,

о возникающем из паутины

и образующем свои картины,

в небывшем жизнь, в несбыточном глубины,

и петь он будет, ими умудрен.

Ты отпрыск рода знатного, в котором,

за жизнь твою страшась издалека,

мужи и жены молчаливым хором

с портретов смотрят, как, смущен простором,

ты в белом зале взор встречаешь взором

и светится твоя рука.

А жемчуг с бирюзой тем драгоценней,

завещанные женами, чей взгляд

с картин или с лугов из царства теней,

и жемчуг с бирюзой тем драгоценней,

и кольца жен с девизами священней;

их запах, шелестя, шелка таят.

От них ты геммы получил в наследство,

чей блеск из окон предвещает взлеты,

у книг же, что твое листало детство,

в шелках их подвенечных переплеты,

но письмена – всего лишь только средство,

и с позолотой и без позолоты

в них твое имя и его оплоты.

Все, кажется, уже произошло.

Как будто не придешь ты никогда,

спешили в кубках омочить уста;

пусть им сулила радости мечта,

во всех скорбях им было тяжело,

и неспроста

заложник ты стыда.

О бледное дитя! Ты жизнь при этом.

Пришел к тебе певец и подал весть.

Ты больше леса, грезящего летом,

и солнечным ты преисполнен светом;

и серых дней напрасна месть,

и жизнь твоя с твоим большим секретом:

отягощенный предками, ты есть.

Былые времена легки, как вздохи;

жизнь среди них тебе не надоест;

к чудесному готовят их сполохи,

когда картины с ними – не подвохи;

в едином знаке разные эпохи,

и поднимает их твой четкий жест.

А смысл всего, что было до сих пор,

в том, чтобы тяжесть прошлого легчала,

и образовывалось бы начало

в нас тем же чудом: время и простор.

А женщины, как из слоновой кости

с подсветкою из роз, чьи краски зыбки,

как дальние монаршие улыбки,

так улыбались каменные гости,

когда сироты гнулись, точно трости,

и мальчики звучали, словно скрипки,

готовы к смерти ради пышных кос;

на службе у Мадонны девы гибки,