Книжный домик в Тоскане

Есть одна чудесная книга Раби Аламеддина, «Ненужная женщина», где героиня, находящаяся в полном одиночестве в разрушенном Бейруте, без всякой определенной цели переводит все книги, что ей нравятся. Она живет в заваленном листами бумаги доме, где книги, переведенные исключительно из любви к ним, разбросаны по всем комнатам. Этажом выше, в квартире у нее над головой, каждый день встречаются три подруги: они болтают, красятся, рассказывают друг другу новости о жизни снаружи. Хор их голосов служит фоном для ее одиночества. Так вот, этих трех женщин я воображала себе такими, как Йоле, Редента и Мери, их голос – музыка, иногда приглушенная, иногда лихорадочная, но являющаяся необходимым аккомпанементом. И «Ненужная женщина» – это один из тех романов, которые я не устану рекомендовать, хоть он и вышел уже добрый десяток лет назад.

* * *

Сегодняшние заказы: «Слишком много счастья» Элис Манро, тетралогия о Москардино Энрико Пеа, «Шум того, что начинается» Эвиты Греко, «Путешествующая налегке» Катарины фон Аркс, «Джейн Остин» Вирджинии Вулф, «Простые вещи» Луки Донинелли.

5 февраля

Со мной здесь живут тени – целая череда тетушек и дядюшек, приглядывающих за мной бдительным оком. Среди них есть тетя Польда, стоящая у окна, чтобы наблюдать за теми, кто проходит мимо; есть тетя Фени, греющаяся у камина, положив ноги на подставку для поленьев. Есть и дядя Фернандо: у него голубые глаза и в свои девяносто он гуляет, шагая по полям. Дядя Ферруччо, узнать которого мне не довелось, потому что, как говорят, он умер в молодости, случайно зацепившись за фуникулер, протащивший его за собой. Дядя Родольфо, чья ранняя смерть зависела от вопросов выживания. Дядя Альдо, эмигрант, похожий со своей сережкой в ухе на вечного Питера Пэна, заставляющего вздыхать о себе под бездонным австралийским небом бесчисленных Венди. Тетя Грация, загорающая в Виареджо на катамаране, в бикини и в широкополой соломенной шляпе, в шестидесятые годы – в то время женщины в Лучиньяне носили на голове завязанные узелком косынки. И наконец, Морандо – кузен, любивший выпить и по воскресеньям возвращавшийся из соседней деревни, преодолевая всю дорогу зигзагом.

15 октября 1895 года Джованни Пасколи[21] вместе с сестрой Марией поселился в семи километрах от Лучиньяны. Датой 5 июня 1897 года подписано введение к «Первым стихотворениям».

«Неужели было такое время, когда нас не было здесь? Когда я, проснувшись утром, не видел Панию и Монте-Форато?»

«Но что это за голос? ‹…› Это река, то есть Серкьо. Скажи, Мария, нежная моя сестра, неужели было такое время, когда мы не слышали этот голос?»[22]

С помощью такой чрезмерной риторики Пасколи говорит, что ему безумно нравится жить здесь. Ему нравится пейзаж и нравятся люди. Он знает, сколько страданий скрывается за этой красотой, за мирной повседневной жизнью. Знает об эмигрантах, об их одиночестве нью-йоркскими ночами, о крестьянах, которые шепчут в темноте «Недорого, недорого», обращаясь к своим корзинам, наполненным гипсовыми фигурками на продажу. «Чип, чип», – будто две маленькие птички, которые не могут найти своего гнезда и узнают друг друга по голосу. Эта его безумная любовь связана и с тенями. Он пишет: «Знайте, что долгая нежность ваших голосов рождается из отзвуков и отголосков, слышных из сокровенной глубины пережитого страдания». Я никогда не встречала более точного определения страдания. «Знайте, что я не увидел бы сейчас всей этой красоты, если бы прежде мне не пришлось видеть стольких ужасов».

Шеймас Хини, который познакомился с поэзией Пасколи в последние годы своей жизни, полюбил ее и стал его переводить, мог бы спустя сто лет сказать нечто похожее: что в поэзии ужасное и чудесное равным образом находят себе место.

Мне довелось познакомиться с Шеймасом Хини. Это настоящий человек, простой, без намека на самолюбование – это поэт. При выборе названия для книжного магазина я подумала о нем. В Лучиньяне никогда не было аристократов, только крепостные, испольщики, батраки и простые крестьяне. То самое перо, давшее имя улице и переулку, где стоит мой дом, не могло быть не чем иным, как простым куриным пером.

На заре своего творческого пути Хини написал удивительное стихотворение, где он вспоминает отца, с лопатой в руках копающего картошку, и деда, который лопатой же, «надрезая и разделяя», вынимает торф из земли:

Нет у меня лопаты, чтобы их преемником стать.
В моих пальцах перо зажато.
Вот им я и буду копать[23]

, [24]

Так думала и я. У меня не хватит сил разводить кур или выращивать овощи, но у меня есть перо – куриное перо, превратившееся затем в стальное, а затем в шариковую ручку, а затем и в гелевую. Теперь и я тоже копаю ей здесь, в книжном магазине «Сопра ла Пенна» – «Над Пером» – между Серкьо и Апуанскими Альпами. Добавлю к ним Прато-Фьорито, потому что это безумно красивая гора, но Дзвани[25] не мог ее видеть: у него за спиной была Капрона[26].

* * *