Книжный магазин воспоминаний. Что бы вы изменили, если бы могли вернуться в прошлое?

Вываренный добела бульон, тонко нарезанные желтые яичные блинчики и тыква, черный порошок из водорослей, накрывающий все это плотной крышкой. Если спуститься на машине вниз от семейного захоронения, то неподалеку, под огромным виадуком, можно заметить уличную палатку, покрытую оранжевой пленкой. Это была лавка всякой всячины для любителей ходить в горы и одновременно мамина любимая лапшичная. Папа был заядлым альпинистом, благодаря чему до моего поступления в среднюю школу каждое воскресенье мы всей семьей ходили в горы, непременно заглядывая на обратном пути в эту лапшичную.

В детстве я страшно ненавидела эти семейные походы. Меня возмущала необходимость вставать ни свет ни заря в единственный выходной, и к тому же угнаться в горах за широкими шагами папы было отнюдь не просто. Брат, обладающий более мягким нравом, весело чирикал, шагая рядом с мамой, а я угрюмо тащилась в одиночку позади всех, внутренне кипя от гнева и бурча под нос, что не подписывалась на подобные страдания каждое воскресенье.

В начальной школе я была очень маленькой и щуплой, поэтому, когда мы добирались до минеральных источников, где отдыхали другие альпинисты, взрослые постоянно сюсюкали со мной, удивляясь, как такая малышка сумела забраться так высоко. Папа синим ковшом щедро зачерпывал для меня минеральную воду и гордо заявлял, что его дети легко взлетают на самую вершину. Подталкиваемая этими словами, я продолжала каждую неделю усердно взбираться в горы.

Память – удивительная штука. Получив душевную болезнь, я стала забывать даже самые недавние события, зато столь далекие до сих пор кажутся ясными, как небо в те воскресные дни. Хотя, возможно, прочие воспоминания не забылись – они просто погребены во тьме. Ради того, чтобы мучить саму себя, я выкопала лопатой кошмарные, от которых не могла избавиться, и погребла под ними все счастливое и хорошее. Как в гигантской могиле, наглухо заросшей сорняком.

Я терзалась чувством вины из-за мамы, думая лишь о том, что сделала не так, и создала в голове огромную вязкую трясину, похоронив под ней все счастливые времена. Как человек, которому не позволяется жить, нельзя быть счастливым. Однако нынешнее путешествие начало понемногу разрушать эту могилу. По крайней мере, мне так казалось.

Я аккуратно отделила друг от друга хрупкие деревянные палочки и положила их на мамину тарелку. Она лишь удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Некоторое время за столом было слышно только, как мы дуем на лапшу и втягиваем ее в рот. Если мама клала палочки на стол и пила горячий бульон прямо из чашки, я подносила свою ко рту; если она брала закуску из желтой редьки, я тоже сразу тянулась палочками за ней.

Временами я неловко откашливалась, насильно глотая горячую еду, и украдкой бросала взгляды на маму, сидящую со мной плечом к плечу. Размышляла, как ее любимая еда проходит сквозь губы, прикасается к кончику языка, проскальзывает в горло и уходит дальше вниз по пищеводу. Меня переполняло радостное волнение при виде того, что мама не просто утоляет голод, а чувствует вкус, смакует его и получает удовольствие.

Конечно, было бы идеально, если бы удалось попробовать еду, приготовленную ею, но даже просто от одного осознания, что мы обедаем вместе, перехватывало дыхание. Я быстро опустила взгляд в свою тарелку. Капельки слез скатились с кончиков ресниц, и по поверхности бульона побежали маленькие круги.

– Как все-таки хорошо, что я приехала сюда с тобой.

– Ты же любишь Чжиху больше, чем меня.

– Чжиху младший и сын. А ты старшая и сильная, со всем отлично справляешься сама, доченька.

– Это-то здесь при чем…

– Ты хоть и резко себя ведешь и не любишь ласкаться, как Чжиху, с возрастом только дочь может понять, что чувствует мама, и посочувствовать ей.

Она отставила тарелку, где остался лишь остывший бульон, и устремила взгляд куда-то вдаль. Интересно, о чем она думает? Я же, наоборот, уставилась в свою чашку.

– Мам, а ты очень скучаешь по бабушке?

Она поставила локти на стол и тяжело вздохнула. Я подумала, что понимаю значение этого вздоха.

– А когда ты чаще всего думаешь о бабушке? Когда тебе радостно? Или когда грустно?

– Даже не знаю… Я всегда о ней думаю. И скучаю всегда. Но если уж выбирать, наверное, когда радостно? Когда грустно, я просто стараюсь перетерпеть в одиночку, а когда радостно – хочется поделиться с ней. Но от того, что это невозможно, скучаю еще сильнее.

Я точно была дочерью своей мамы. Даже спустя столько лет не удалось до конца свыкнуться с тем, что не с кем поделиться радостью. Ведь если ею не делиться, радость не может быть настоящей.

– Мам, мне кое-что очень любопытно.

– И что же?