Кочубей

Кочубей последним оставлял штаб — горницу суркульского дома. По пути приказал Левшакову захватить попавшуюся ему на глаза большую сковородку. На ней застыл белый жир и кусочки недоеденной колбасы. Адъютант пучком соломы смахнул жир, оглядевшись, сорвал с печки пеструю занавеску и завернул в нее сковороду. Хозяйка кинулась к Левшакову, браня его за самовольство. Левшаков отступил, погрозил ей пальцем, вытащил николаевскую десятирублевку и, вздохнув, протянул ее хозяйке. Хозяйка не брала деньги. Похрустывая в руках этой радужной соблазнительной кредиткой, Левшаков сказал:

— Бьют — бежи, дают — бери.

— Все одно ж бросите сковородку, — сетовала хозяйка.

— Вернем, ей-бо, вернем, — уверял Левшаков. — Ожидай днями обратно. Какая ж у меня будет кухня без сковородки!

Адъютант, величественно сунув деньги, направился к выходу. Кочубея не отпускали ребятишки, хозяйский сынок и его сверстник, ребенок убитого шкуринцами сухорукого хуторянина. Дети вцепились в Кочубея, и тот тщетно пытался оторвать их цепкие ручки от своей шеи и колен.

— Не пустим, не пустим! — повторяли ребята.

— Да пустите вы, шпингалеты, — смущался комбриг.

— Не пустим!..

— Я ж вам гостинцы привезу, — уговаривал он, гладя их спины.

— Ты обманешь, ты совсем уедешь, — не сдавались ребятишки и один из них, тот что был на руках Кочубея, пытался скинуть с него папаху, очевидно считая, что тогда он не сможет покинуть их.

— Гляди, Левшаков, — подморгнул Кочубей, — мабуть, и в самом деле надо вернуться сюда, хоть из-за этих парасюков?

Хозяйка, всегда недовольная и бранчливая, утирала передником слезы.

* * *

Бригада постепенно выходила из боя.

На тавричанской тачанке, расписанной цветами, везли Горбачева. Старшину ежеминутно поил из пузатого синего чайника фуражир Прокламация, впервые попавший на фронт.

— Миллиен кадетов обходит со всех сторон! — поднимая чайник, выкрикивал фуражир.

Он уже не гордился своим боксовым картузом. Голова фуражира была повязана серым башлыком, обшитым красной тесьмой. На руках его были квадратные брезентовые варежки, из которых торчали клочки шерсти.

Володька протиснулся к тачанке. На ней сидело столько бойцов, что колеса скрежетали по крыльям.

— Горбачев, как же тебя? — спросил Володька, наклоняясь к нему.

Горбачев скривился, отхаркнулся кровью:

— Видать, слепую кишку продырявило. Пуля там сидит, Володька. Чую — катается, как в порожней бутылке…

Горбачев откинулся, привлекая к себе Володьку.

— Попросю у доктора вытягнуть пулю, — захрипел он, — на шо-сь сменяю.

Это были последние слова старшины. Не дотянув до Курсавки, отошел старшина третьей кочубеевской сотни.

* * *

Пелипенко, командуя седьмой сотней отрадненцев, сдерживал напор белых там, где пылали соломенные Суркули, подожженные снарядами противника.

Бригада отступала в звеньевых походных колоннах.

Засвистали казаченьки
В поход с полуночи…

Кочубей, чувствовавший последнее время недомогание, поднимался в стременах, оборачивался, вслушивался в шум арьергардного боя, зябко кутался в башлык и, подворачивая распахиваемые ветром полы бекеши, шептал:

— Заболел, чи шо? Шо-сь спина стынет. Громко приказывал:

— Ахмет, поколоти меня по спине кулаками.

Ахмет колотил по спине командира, и в глазах его была заметна тревога.

Не плачь, не плачь,
Моя Марусенька,
Не плачь, не журися,
А за свово казаченька
Богу помолися…

— Добре поют, — шептал Кочубей, — добрые казаки. Мутузят, мутузят их, як коноплю об трепальницу, а они все распевают. Добрые казаки!

Усиленно стегая лошадей, к голове колонны добрался хмурый подводчик. Дроги-пароконки подпрыгивали на кочковатой, мерзлой обочине. На повозке лежали тифозные и раненые, укрытые плотным войлоком. Рядом с подводчиком, спустив ноги на дышло и на барки, сидела женщина в белой овчинной шубе, закутанная махровым полушалком. Полушалок был стянут, для удобства, по лбу ситцевым платком. Когда дроги поравнялись с группой комсостава, ехавшего в голове колонны, женщина, привстав, громко окликнула комбрига. Начальник штаба узнал голос Натальи, толкнул комбрига, и они оба оставили строй.

Дроги мешали движению обозов, идущих в три ряда. Кочубей, взяв упряжку под уздцы, отвел прочь дроги. Наталья приподняла войлок. Под войлоком стонала Настя. Кочубей осторожно раздвинул края платка, закрывавшего ее лицо:

— Вот так фокус! Всегда такая здоровая. Як же ты, Настя?

Тиф только начинался. Глаза Насти были красны и слезились. Она, силясь приподняться, горячо выдохнула:

— Больна, Антонович. Не знаю, как и захватила.

— И вы, хлопцы? — обратился он к бойцам, накиданным на тесной подводе.

— Захворали, товарищ Кочубей.

В их словах, в самом тоне чувствовалась какая-то виноватость, точно просили они извинить их за дурной, но от них не зависящий поступок.

Кочубей опустил войлок. Войлок намерз и не гнулся. Кочубей подвернул край под солому, провел ладонью по войлоку. Ладонь повлажнела.

— Трогай! — приказал он.

Подводчик сердито дернул вожжи, бурча, начал круто поворачиваться, чуть не вывалив людей.