Кочующая роза

Никифоров про себя усмехнулся на обиду начальника порта. Поймал себя на симпатии к его оканью, к торчащим из кителя обветренным, краснопалым рукам, к синеве его маленьких глаз. Знал, что сквозь ревы порта, железное вращение кранов, лязг жестяных контейнеров, когда вслед за прошедшим льдом по открытой, в сверкающих льдинах воде идут караваны и весь берег дрожит и дымится, как плацдарм, на который брошен десант, выкатываются звонкие трубы, энергопоезда на обрезках рельсов, вываливаются бетонные плиты, мерзлые туши свиней, и ночью в свете прожекторов вспыхивают номера и названия судов, и начальник в своей золоченой кокарде срывает до сипа голос, — сквозь этот напор и кромешность в нем живет и таится боль и душа, неясная, немужская тоска о покойном отце-старике, жившем здесь испокон веку в деревянной избе на юру, в доме с седыми наличниками, с резным гусем на воротах, со старыми косами в сарае, граблями, с утлой, подгнившей ладьей. Отец его, бакенщик, уплывал на ладье к островам, захватывая керосиновый ржавый фонарь, мигал им в пустынных разливах.

Отца уже нет, а начальник порта все не хочет оставить отцовский дом, хотя в городе ему предлагают квартиру. Все латает и красит ветхую крышу, точит косы, чистит старый фонарь, конопатит, смолит деревянную ладью. Будто ждет возвращения отца.

Потом говорил руководитель мостоотряда, чернявый, златозубый грузин, с горчично-синими белками, в похрустывающей кожанке, говорил горячо, захлебываясь:

— Мост будем сдавать в феврале, Николай Антонович, мостовики слово дают. Будет трудно сдавать, но мы сдавать будем. Паводок нас ударил больно. Насыпь размыл — раз. Третий бык поволок — два. График не мы сорвали, Николай Антонович. Река график сорвала. Но я обещаю: до льда берега замкнем.

Никифоров слушал жаркие его уверения. Вспоминал весенний разлив, размывавший песчаную насыпь, срывавший с якорей земснаряды, вздымавший на синей бурлящей спине склады стройматериалов, бараки, пилораму, уволакивающий на стремнину. С начальником мостоотряда они летали на вертолете над дикой злой красотой взыгравшей реки, сносившей тонкий рисунок работ, нависали над бетонным быком с копошащимися людьми. И начальник с потрясенным, беспомощным, пожелтевшим лицом что-то бормотал по-грузински.

Секретарь горкома вдруг подумал о его далекой кавказской родине, о разноцветных осенних плодах, солнечном теплом вине и о той загадочной силе, оторвавшей этого человека от ласковых, вечнозеленых земель, кинувшей его в туманы и топи, в месиво дождей и бетона.

Он видел этих людей, сидящих перед ним, чувствовал их напряжение. Знал прекрасно их умения, характеры, нравы. Их силы и границы их сил. Он знал их в моменты успехов, наполненных энергией, верой, и в дни неудач, когда некоторые угасали, терялись, другие наливались злой, сосредоточенной силой. Он учился у них в лучшие минуты и старался прийти на помощь в минуты слабости их. Они, занятые каждый своим, соотносились с ним и между собой как части целого, и, если оно начинало вдруг нарушаться, он, Никифоров, обязан был его восстанавливать.

Он был центром приложения сил, и вся его воля и здравый смысл направлены на то, чтобы не дать возникнуть смещению.

Он выслушал всех: и начальника СМУ, сдающего новый микрорайон, и дорожный отдел, ведущий ремонт магистрали, командира авиаотряда, доложившего о состоянии вертолетных площадок. Выслушав всех, он сказал:

— На этой неделе мы собираем бюро и вынесем решение. Положение, повторяю, серьезное. Возвращайтесь к своим объектам. Я сегодня буду у каждого. На месте все становится яснее. Тогда и продолжим разговор.

Они расходились. Кабинет пустел. Их «газики» разъезжались, вливаясь в ревущий поток на бетонке.

Никифоров сидел, полный раздумий, ожидая машину из гаража, когда дверь отворилась снова, и женщина, волнуясь, торопясь, борясь со смущением, решительно одолевая его, двинулась к Никифорову, говоря на ходу:

— Простите… Я ненадолго. Обещаю только минуту… Выслушайте меня… Вы должны мне помочь. Скажите ему своей властью, пусть отпустит меня. Он не имеет права. Я же мать, у меня двое детей… Почему не пускает? Я вправе уехать, это мое личное дело! Он пользуется тем, что директор школы. Позвоните ему!

Никифоров смотрел, как дрожат ее губы, как волосы, попав в тусклый оконный свет, наполняются тонким свечением. Поражался, как все в ней знакомо и неизменно! Как дорого в ней это волнение, эта способность волос светиться…

Она продолжала:

— Мой младший ребенок болеет… Здесь тяжкий климат, соков, овощей не хватает! И вообще, после гибели мужа не хочу, не могу тут оставаться. Я много отдала этому городу… Пусть отпустит. Позвоните ему!

— Оля, ты сядь! Пожалуйста, сядь! — брал ее под локоть Никифоров.

— Вы позвоните! — твердила она, опускаясь без сил. — Ты позвони! Я никогда ни о чем тебя не просила. Но ты должен понять, как это важно, если я решилась прийти…