Кочующая роза

Он налил ей воды из графина. Волновался, не знал, что сказать. Думал, как быстро все пролетело. И она, явившаяся к нему в ранний час тусклого утра, стакан воды перед ней, огромность кабинета, где минуту назад сидели озабоченные производственники, где слышно, как ревут в порту краны, извлекая из трюмов бульдозеры. А было ведь время, когда она бежала перед ним по мелкому, весело звеневшему ручью, распугивая мальков, и кричали кедровки, вскакивая на пышные дымчатые верхушки, и они вдвоем подбирали обклеванные птицами смоляные зеленые шишки, пекли на Костре, и он их извлекал из углей розовыми, охваченными паром, слезящимися, протягивал ей на ладони орехи. И сквозь светящееся облако ее волос катилась река, плыл катерок, как легкое пернатое семечко, кружил вертолетик.

— Скажи, ты позвонишь? Ну ведь это ты можешь сделать!

— Позвоню, позвоню, конечно, — растерянно ответил Никифоров. — Ты решила уехать?

— Я же сказала, из-за младшего сына. Он все время болеет. Света мало, витаминов ему не хватает. Да и просто ты должен понять! Не могу после всего оставаться…

Николай Антонович думал: вот она сидит перед ним, тоже жертва паводка, разрушившего ее семью. Муж ее погиб весной, спасая подмываемые высоковольтные мачты. И он, Никифоров, секретарь горкома, что-то должен сделать немедленно, прийти ей на помощь. Ибо она со своей бедой была частью его забот наряду с ГРЭС, мостом или портом. Но было в ней большее — беззащитность, ее живое горе. Было в ней нечто от его собственной судьбы. И хотелось ее утешить, и о чем-то ее расспросить, и о чем-то ей рассказать. Но не было слов и свободных минут. Машина его ждала.

— Оля, — сказал Никифоров. — Я позвоню, непременно. Он, конечно, тебя отпустит. Хотя я знаю, в школе учителей не хватает… Нет, нет, позвоню непременно! Только позволь мне… Позволь мне к тебе зайти. Сегодня вечерком, после дел. Можно? Это удобно?

— Ко мне?

— Если можно?

— Ну, заходи, — сказала она.

— И тогда мы решим.

— Ты что, не хочешь звонить?

— Да нет, позвоню, обещаю. Но ты разрешишь зайти?

— Приходи, — повторила она.

И ушла. Стакан с водой, будто наполненный светом, остался стоять на столе.

ГРЭС бетонной горой вырастала из гнили и топи. В полый, темный до неба пролом дул тяжелый ветер, захлестывал дождь, залетала гарь от бульдозеров и самосвалов. Никифоров стоял на расползавшейся глине под высоченным сводом, склепанным из ржавой, некрашеной арматуры, слушая начальника стройки, всматриваясь в железное нутро станции: в перекрестья, клети, пуповины труб, водоводов. Будто рассекли огромное, наполненное стальной требухой чрево, и оно дышало, и ухало, кровоточило, выбрасывало из себя огненные ручьи. Водопады сварки рушились тягучими голубыми струями, разбивались о невидимые преграды, раздваивались, множились, продолжая опадать до земли. Вся станция колотилась и ухала стуком компрессоров, воем моторов, звяком железа. Пахло жженым металлом, бетоном, растревоженной землей, небесами.

— Нажмите на портовиков, Николай Антонович! — гудел начальник строительства. — Видите, вон ремонтники их грехи исправляют!

Он дышал тяжело, наступив резиновым сапогом на ошметки стекловаты, надвигался на Никифорова своим носатым отечным лицом, которое в полутьме казалось маской, натертой ртутью, со вспыхивающими зрачками, толстыми шевелящимися губами.

— Пока тепло, я где можно варю каркас. А элементы на высокопрочных болтах берегу до морозов. А то как ударят морозы, и сталь не будет вариться!

Они стояли в проломе, и Никифоров слушал, а сам любовался станцией, видя, как вырастает она, одеваясь белой гофрированной сталью, словно в гигантские доспехи. Но тут же, на ремонтной площадке, слесари вручную выправляли смятые при перевалке листы, готовя их в дело.

Никифоров слушал жалобы и тревоги начальника. Если к сроку мост не поспеет, то запасов угля, завезенных по реке на баржах, на зиму едва ли хватит. Станция задохнется без топлива. Строители увязли в тайге.

Махина котельного зала, глухая и черная, вся в копоти, в ржавой коросте, будто выдралась из земли, в корнях, в перегное, вдавилась в небо. В ней не было видно людей, но вся она шевелилась, жила, продолжая движение вверх. Приглядись попристальнее — и в черном сплетении балок заметишь крохотного, с застекленным лицом, в пластмассовой каске сварщика, похожего на аквалангиста. Он словно плыл, разгребая синие брызги и вороха.

— Бог даст, эту кончим, от нее другие начнут почковаться. Это матка, а детки пойдут хоть до самой Чукотки, — сказал начальник, будто угадывал мысли Никифорова, его зависть и гордость.

Белый асбестовый кожух казался гигантской, затянутой бинтами и гипсом костью. И в ней что-то сращивалось, срасталось навек, вживлялось в эту природу, в мокрые леса и гари, в свинцовые тугие разливы.

Он, Никифоров, отозванный от инженерной работы другой, колоссальной заботой, оставался в душе инженером. Чувствовал суть этой живой махины и в чем-то сейчас завидовал тем, кто, ее создавал.

— Как ваше сердце? — спросил он у начальника стройки.