Код бикини (СИ)

- Не вру, - я упрямо стояла на своем. - Да у нас и выхода другого не было. Ты бы нас здесь в топке паровозной сжег. В виде укупорок.

Иванько на мгновение осекся, но тут же овладел собой.

- Дуры! Какие же вы обе дуры! - орал он, ходя взад-вперед по вагонному коридору.

Но продолжать операцию было уже невозможно. Наверняка ужесточат контроль на дорогах, будут проверять документы и обыскивать машины, а значит, ни о какой поездке в Варнемюнде не могло быть и речи. Оставалось вернуться в Москву.

- А вы не боялись, что он после этого спалит вас в топке? - Мила с ужасом смотрела на Симу.

- С какой стати? Во-первых, дело не сделано, а стало быть, нет необходимости убирать свидетеля. Во-вторых, возможен шмон и проверки - риск слишком велик. А в-третьих, он, возможно, надеялся расколоть меня позже и провернуть дело в другой раз. Да и что мне оставалось делать? Пытаться бежать через проволоку вслед за Груней? Сдаться властям в Берлине? Они бы выслали меня назад - прямо на нары надолго, может быть навсегда... Так что доехали мы до Москвы спокойно, если не считать, конечно, того ада, который был у меня в душе.

После возвращения Иванько снова стал приставать ко мне с расспросами о кладе, но я твердо стояла на своем, и он, кажется, поверил. После Груниной гибели во мне появилось какое-то фатальное спокойствие, некая внутренняя сила, с которой ему было не совладать. Я уже не была в его власти, как в Берлине, и шаткое статус-кво было восстановлено. По-видимому, он решил палку не перегибать и до времени затаиться.

К тому же ему скоро стало не до меня. Через пару месяцев после нашего возвращения прошел двадцать второй съезд ихней блядской партии. Лысый выселил Усатого из мавзолея, возможно надеясь в будущем занять его место. Бессловесному населению объяснили, что Сталин, как оказалось, нарушал ленинские заветы, и потому держать его в мавзолее больше никак невозможно. Смешно, ей богу. Как будто не лежащий по сей день в пуленепробиваемом саркофаге 'наш дорогой Ильич' заложил эту добрую традицию - физически уничтожать 'чуждый элемент'.

Но поразительнее всего было то, что выносом людоеда остался недоволен так называемый народ. Тот самый народ, который по сталинскому приказу в скотских вагонах переселяли с Кавказа в Сибирь, с Волги в Казахстан, из Крыма в Среднюю Азию или просто загоняли миллионами за колючую проволоку на постройку Беломорканала, в солнечный Магадан, на урановые рудники Киргизии или золотоносные копи Колымы. Именно этот народ до сих пор недовольно бухтит по кухням и курилкам из-за того, что его вождя и кумира глухой осенней ночью вынесли из гранитного блиндажа на Красной площади и зарыли под кремлевским забором, предварительно сняв с его знаменитого френча звезду героя и золотые пуговицы. При этом, как утверждали остряки из интеллигентской прослойки, на свежую могилу был положен венок с надписью: 'Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных'.

Впрочем, интеллигенция в России народом никогда не считалась. Тем не менее после двадцать второго съезда власти требовалось как можно больше знать о ее реакции на перемены, что значительно прибавляло работы учреждению, в котором служил Иванько. Так что, как я уже сказала, ему стало просто не до меня.

Я же и вовсе не помышляла ни о каких сокровищах. За них уже была заплачена непомерная цена. А кроме того, Груня унесла с собой в небытие свою половину кода, так что о банковской ячейке в Берлине можно было теперь забыть. Плешивый клерк был совершенно прав - анонимный способ хранения оказался самым рискованным. Правда, оставалось еще золото в Варнемюнде, но и на нем тоже была кровь - кровь Матиаса. Сокровища оказались для нас не божьим даром, как наивно думала Груня, а дьявольской западней...

- А как ты все объяснила Грете?

- Это, Алик, было самое тяжелое, - вздохнула Сима. - Для Греты я выдумала легенду о лунатизме ее матери. Якобы Груня, отослав дочь в Артек, отправилась в круиз по Волге, вышла ночью из каюты и выпала за борт теплохода. Тело ее так и не было найдено - вероятно, его затянуло в турбины Волжской ГЭС. Грете тогда было двенадцать лет. Внешне она восприняла известие о смерти матери спокойно. Сначала сидела, сгорбившись на кухонном табурете, а потом встала к балетному станку и до поздней ночи гнула свое тело в немыслимых растяжках и мостиках, порхала по комнате в бесшумных стремительных жетé и бризé, резко вскидывая вытянутую в струну ногу. И в следующие дни она, проснувшись чуть свет, работала до изнеможения.

Так с тех пор и повелось - Грета начинала свои упражнения еще до школы, после занятий наскоро обедала, быстро делала уроки и отправлялась в балетную студию. Вернувшись домой, она выпивала стакан кефира (о йогурте тогда никто не слышал) и снова вставала к станку. Со мной она обращалась вежливо, но ничем личным не делилась и на свою территорию не пускала. Ее не интересовало ничего, кроме балета. Даже в кино по выходным ее было не вытащить.

Однажды я перебирала старые вещи и наткнулась на серый