Код Розы

Я сижу за письменным столом в одной рубашке под кошмарной газовой горелкой, весь перепачканный чернилами, и мечтаю о том, как длинная карта твоего тела медленно разворачивается на моей неприбранной кровати. Эту карту я еще далеко не доисследовал, хотя пара достопримечательностей знакомы мне уже достаточно хорошо, чтобы о них мечтать. Твои горы и долы, твои долины и холмы, твои лукавые глаза. Ты – бесконечная винтовая лестница в рай, и хотелось бы мне накрутить на руку твои волосы и взобраться на тебя, как на ту высоченную гору в Непале, покоряя которую бесчисленные альпинисты погибли в состоянии экстаза. Прости, я переборщил с метафорами, но так бывает, когда очень соскучился, а ты уже знаешь, что поэт я никудышный. Я бы процитировал того, кто куда лучше меня, и выдал его труды за свои, но ты ведь слишком начитанна, чтобы мне это сошло с рук. «Моим рукам-скитальцам дай патент обследовать весь этот континент…»[63]О Маб, моя новооткрытая земля! Входит ли Джон Донн в твой список классической литературы? Впрочем, его, наверное, считают неприличным для дамских взоров. Да и мужчин, честно говоря, он погружает далеко не в благочестивые размышления, особенно если мечтать о тебе, моя прелестная карта, моя непройденная лестница…

Комната Фрэнсиса находилась на самом верхнем этаже. Маб отперла дверь, и тут ей пришло в голову, что она понятия не имеет о том, как он здесь живет, – ни в одном из своих многочисленных писем он ни разу не описал это место. Она огляделась в аккуратной, безликой спаленке, не находя никаких признаков присутствия Фрэнсиса; повсюду вязаные крючком салфеточки и искусственные цветы из шелка, явно собственность квартирной хозяйки, истинной викторианки. Им здесь даже не пахло – ни его лосьоном для бритья, ни его рубашками, ни его мылом.

«Чувствуй себя как дома», – написал он. Ей не хотелось быть бесцеремонной, и в то же время она сгорала от любопытства. Его постель была застелена с предельной аккуратностью, покрывало натянуто туго, без единой морщинки, – видимо, он сохранил некоторые приобретенные на предыдущей войне армейские привычки. На письменном столе лишь авторучка, бювар и писчая бумага. И фотография в захватанной рамке, лицом вниз. Маб ее перевернула и увидела четырех юношей в военной форме. Ее как штыком пронзило, когда она узнала в самом низкорослом из четверых Фрэнсиса. Форма на нем болталась, слишком длинные брюки складками лежали на ботинках, он сжимал винтовку, улыбаясь до ушей, как будто впереди ждало величайшее на свете приключение. А вот трое других выглядели мрачнее, их улыбки казались циничнее – или ей померещилось? Да и много ли разглядишь в расплывчатом снимке? В углу была нацарапана дата: «апрель 1918».

– Ах ты бедняга, – тихо проговорила она, дотрагиваясь пальцем до юного лица мужа. Она никогда еще не видела, чтобы Фрэнсис так широко улыбался, и теперь задумалась, а случалось ли ему снова так сиять после апреля 1918-го. На обороте карточки не было имен его товарищей. «Они не выжили, – подумала Маб, возвращая фотографию на место лицом вниз. – Бьюсь об заклад на что угодно».

Других фотографий она не нашла – ни его родителей, ни своей собственной. У нее не оказалось фотокарточки, которую она могла бы ему послать, – надо будет как-то решить этот вопрос, – а на свадьбе им не удалось сняться, поскольку Озла не успела одолжить у кого-нибудь фотоаппарат. Маб подошла к книжным полкам. Никаких поэтов. В основном древняя история – китайские династии, римские императоры.