Кодекс

Бывали и другие времена – например, поездка в Вену. Новогодние прыжки по странам Европы должны были стать новой ступенью. Охватывало веселое возбуждение – но поездка неожиданным образом превратилась в странствие посторонних. Происходящее напоминало утро после «кислоты», когда даже небо кажется бездушным, бесцветным, свинцовым. Мюнхен был плох – мы сидели за столиком, разговор не клеился. Мерзлая Вена оказалась гораздо хуже – Док предоставил квартиру отца-бизнесмена, потешаясь над его дурными стихами, а в пиццерии зачем-то, размахивая чужими долларами, назвал нас завидующими деньгам нищебродами. Пик бессмысленного соперничества, когда в ход идет все подряд. Это был поганый поступок, о котором Док сразу начал сожалеть, но он уже не мог остановиться. «Пойдем со мной, к черту его», – говорил он, желая досадить Корвину, используя меня как вещь, трофей, аргумент в споре. Это не на шутку задевало. Я хотела, чтобы он забрал меня, но не так. Мы бросили Дока чуть позже, там же, в Вене. Но спустя год снова втроем сидели в кабаке.

Меняются декорации, меняется время, но одно остается неизменным – то волнение, напряжение, которое чувствуешь, когда спускаешься по ступеням к очередному месту встречи. Воздух уплотняется от азартного ожидания. Каким ты будешь в этот раз, Док? Встречаться – словно знакомиться заново. У каждого появляются новые воспоминания, новая одежда и новые шрамы. Это чувство... Все люди вызывают друг в друге чувства. Малозначительные движения или взгляды могут запоминаться надолго, позами можно передавать мысли. Можно любить многих людей, но любовь всегда будет чем-то разным. С Доком она походила на свист ветра в ушах, когда прыгаешь с чертовой горы. Он изменился – стал более уравновешенным, более уверенным и ироничным. Док вырос.

Forêt et soleil [14]

Я вхожу в лес, совершаю нечто противоестественное, противоположное логике самосохранения. Лес – древний, старый, нечеловеческий, у него есть края, но он никогда не кончается, и людей соблазняет злая бесконечность. Со дна слышно, как вверху гудит черное солнце. Его вращение носит одновременно механический и физиологический, телесный характер. Я – исследователь и паразит, застрявший в чужих мягких тканях, мне нравятся слизь, плесень, кровь, сокращение скользких сердечных желудочков. Стволы шевелятся, они мягкие, как губка, и вбирают в себя шаги, они твердые, словно минералы, наступают частоколом геометрических фигур, они прошиты психоделическими стежками оставшихся цветов, по ним ползают змеи. Я слышу шелест жуков, шевелящихся в почве червей, я ищу запах – горький, искусственный, способный изувечить. Я жажду мудрости, пугающего равнодушия. Лес расчленит, размоет смысл существования чего-либо кроме него, набив протестующий рот мхом и землей. Я стану жертвой, лежащей в грязном ручье, на которую будут смотреть, склонив голову, птицы. Я хочу потеряться, никогда не встречать никого кроме мертвых животных, ищу полного уничтожения, познания черного. Я нуждаюсь в следах, намеках, загадках, в том, чтобы не покидать движущийся, вечный лес, воплощение неизменной мрачной изменчивости. Я буду искать своего волка, дышать его дымом, погружать пальцы в следы, и мокрый песок и трава, налипающие на руки, станут реальнее реальности.

Зима

Зима 2009–2010 была дьявольски холодной. Улицы вымирали, воздух трещал. Мы же постоянно находились в переулках скрипящего города и мерзли, как последние сволочи. Коза дала задание составить список подходящих «мушников»: не слишком маленьких – с тремя-четырьмя кассами для свободного отхода, с небольшим количеством охраны и слабой системой видеонаблюдения. Я прочесывала малознакомый район, сверяясь с картой. Бесконечная шеренга магазинов проходила перед глазами – маленькие, почти вбитые в узкое помещение кассы и втиснутые друг против друга лабиринты, аляповатые цвета, грязноватые ленты, много пластмассы и потертых корзин.

Даже сейчас, покупая еду, я по привычке отмечаю расположение камер.

В свободное время мы с Корвином прятались от холода на самом верху старой многоэтажки, и я наблюдала сквозь окно башни, как курятся люки, а деревья превращаются в покрытые хлопьями белые лапы. Мне не нравилось думать, что скоро придется его здесь оставить. Башня сразу становилась непомерно высокой, а фигура угловатого, решительного Корвина внутри нее – маленькой. Я обещала не лгать и должна была выполнить обещание.