Кодекс

У Дэна Абнетта[54], известного романами по Вархаммеру[55] и вдохновившему немало яростных фриков вроде Яроврата[56], есть трилогия про инквизитора Эйзенхорна. В мире Вархаммера инквизиторы борются с хаосом и делятся на два типа: пуритане и радикалы. Пуритане уничтожают все, что связано с хаосом, они не заглядывают в демонические книги, сжигают артефакты и целые планеты, иные для них – еретики. Они – консерваторы, упертые фанатики. Радикалы же считают, что нужно изучить врага, чтобы его победить. Поэтому они изучают хаос, борются с ним его же методами. Рано или поздно радикалы переходят на сторону хаоситов, сживаясь с чужим образом мышления, и инквизиторам приходятся уничтожать уже их. Эйзенхорн постепенно становится еретиком, но даже не замечает изменения собственных методов, продолжая считать себя борцом за правду. И один из старых инквизиторов открывает Эйзенхорну, что большой секрет инквизиции состоит в том, что рано или поздно абсолютно все радикалы сходят с пути и становятся хаоситами. Вопрос только в том, сколько пользы сможет принести брат, заигрывающий с хаосом, прежде, чем скверна окончательно его уничтожит. У каждого радикала есть срок годности.

Мария

– Возьми варежки, – мы стояли на заснеженном футбольном поле. Воздух скрипел от мороза, руки после снежков отваливались.

Док качнул головой. Он – мужчина, это ему полагалось отдать варежки длинноволосой смущенной девчонке, смеясь в лицо убийственному холоду – дескать, ха, малышка! Я протянула одну из обрезанных рукавичек. Оставить каждому по одной – было уже по-дружески, не так странно. Док усмехнулся. Я поняла, что хочу снять пальто и отдать ему, потом сделать то же самое со свитером, шарфом, содрать майку – всю одежду, – и остаться совершенно голой.

Психо

Не переношу лжи не потому, что правдивость – добродетель, что-то абстрактно хорошее или одобряемое людьми, а потому, что, словно героя Конрада в «Сердце тьмы», она пугает. Ложь искажает картину мира, профанирует любое прозрение. Правда неудобна, часто ее никто не хочет, но если передо мной стоит выбор: сделать кого-то несчастным или соврать, – я выбираю правду. Люди далеки друг от друга, им сложно понять, как мыслят остальные, а ложь и социальные соглашения делают понимание окончательно невозможным.

«Во всякой лжи есть привкус смерти, запах гниения – как раз то, что я ненавижу в мире, о чем хотел бы позабыть»[57].

Рано или поздно большинство оппозиционеров, с которыми я общалась, начинали лгать. Непростительным было не то, что они выставили пьяницу героем или воспользовались методами центра «Э», а в том, что потом врали об этом – и о мотивах, и о методах. Я бы уважала и диктатора, если бы он не прикрывался личиной главного демократа или отца народов, пытаясь соблюсти приличия. Будь злым, будь убийцей, прелюбодеем, имморалистом или мудаком – только не надевай маску, не ставь свечки, не раскланивайся.

В самом факте лжи нет ничего удивительного – все в какой-то степени врут, обману часто есть объяснение. Политические интриги так и вовсе требуют специфического вида лжи, благодаря которому можно обвести врагов вокруг пальца. Лгу и я, но не о важных вещах. Одно дело – игра, блеф, другое дело – ложь там, где ожидаешь правды, где важно точно знать: «да» или «нет».

Вставая на дорогу мятежа, освобождения, войны одиночки против системы ты вступаешь на территорию, где нужно быть совершенным, пугающе честным. Стоит оступиться – и происходит мгновенное падение. Можно объяснить чужие проступки, понять их, даже остаться рядом с оступившимся человеком, борясь с собственной нетерпимостью. Но это лишь компромисс.

Проблема лжи – в разрушении реальности. Однократная ложь ставит под сомнение правдивость прежних слов, вызывает волну паранойи – а что, если все, о чем говорил этот человек, было ничтожной ложью? Карточный домик падает, погребая под картами. Ты достаешь из кармана деньги – и не знаешь, какая купюра фальшивая. А, может, все они – всего лишь бумага? Ты смотришь на оратора и пытаешься понять, улыбается ли он потому, что чувствует в себе силы броситься на врага или потому, что в это самое мгновение наебывает тебя. Ты смотришь на человека, которого любил, и стараешься угадать, с какого именно момента он начал целовать тебя по инерции.