Когда я уйду

Сидя на устланном бумагой столе, я сую руки под бедра и кусаю губы.

– Задыхаетесь? Боль в конечностях? Помутнение в мыслях? Забывчивость? Головные боли?

Она перечитывает список, словно напоминая мне, что купить в магазине.

Я качаю головой и напоминаю себе о фактах. Я умираю. Я принимаю участие в испытании нового лекарства не потому, что оно чудом исцелит мой рак, но потому что может продлить жизнь на несколько месяцев. Велика вероятность, что даже этого не будет.

Но пока эти мысли вертятся у меня в голове, я не могу затоптать последний огонек надежды, который загорается в животе, пока я жду результатов анализа.

Может, лекарство работает?

Может, опухоли уменьшаются?

Может, мне ни к чему посылать мейл PW147?

Может, когда-нибудь я буду жить на Кейп-Коде?

Доктор Ранкофф молча перелистывает мою карточку. Единственный звук в душной комнате – царапанье ручки о бумагу, пока она делает заметки на полях. Когда она наконец открывает рот, огонек надежды превращается во все пожирающий огненный шар, и я понимаю, что не буду раздавлена сюрпризами в виде исчезнувших опухолей. Что я ходячий феномен, который потрясет всю научную общественность.

Но она ничего подобного не говорит.

– Ваши опухолевые маркеры немного повысились. Метастазы в печени, похоже, растут быстрее, но стент позволит освободить желчный проток в обозримом будущем. Но есть и хорошие новости. Другие опухоли в мозгу, костях, груди, легких, – она перечисляет их, словно я забыла, где приютила раковых преступников, – прогрессируют медленнее.

Ну да, такие же хорошие новости, как та, что поджигатель не украл ваш телевизор, прежде чем сжечь весь дом дотла. Просто любезный способ сообщить, что средство не работает. Я смотрю на свои ноги. Хотя на улице тепло, я понимаю, что не стоило надевать босоножки. Ногти пожелтели под облупившимся розовым лаком после тяжелой зимней обуви. Я неожиданно стыжусь своей неухоженности.

– Послушайте, – говорит она, сменяя тон ведущего новостей на дружеское сочувствие. – Еще рано. Вы только что начали. Дадим лекарству шанс, хорошо?

Я киваю и гадаю, будет ли у меня время сделать педикюр до того, как я поеду к маме на ужин.

– Она совсем черная, – говорю я, тыкая вилкой в кусок сожженной зубатки.

– Прости. В рецепте говорилось, что нужно сильно разогреть сковороду. Похоже, я перестаралась.

Я с трудом глотаю кусочек и запиваю содовой. Потом принимаюсь за овощи.

– Брюссельская капуста хороша.

– Я рада, что тебе понравилось, – светлеет мама.

После ужина мы моем посуду и идем в гостиную, где я сижу на том же коричневом диване в мелкий рисунок, который помню с детства. Собственно говоря, в доме ничего не изменилось, хотя беспорядка прибавилось, с тех пор как я здесь не живу. Некому возвращать вещи на место в конце дня. Я всегда думала, что мама не покупает мебель и не меняет обстановку, потому что у нее нет на это ни времени, ни денег, но теперь гадаю: а что, если это связано с папой? Словно она подсознательно хранит дом в том же виде, как в последний раз, когда он отсюда вышел. Какое-то психологическое искажение времени, заставляющее ее чувствовать себя ближе к нему.

Голос Алекса Трибека наполняет комнату, и, если бы я не смотрела на паутину его волос на экране, могла бы поклясться, что время здесь действительно течет иначе. Я истово смотрела все выпуски «Джеопарди»[27] в средней школе, пока ждала возвращения мамы с работы.

Я сажусь на изношенный диван, гладя Микси, пока пухлый парень на экране продолжает спрашивать:

– Кто такой маркиз де Сад?

Следует ответ.

– Верно, – кивает Трибек. – Пробуем снова.

Странно, что до первого курса колледжа я не сознавала, насколько глубокой была депрессия моей мамы на протяжении большей части моего детства. Когда на выходных она не вылезала из постели, я списывала это на усталость: нелегко справляться с двумя работами. Когда она едва притрагивалась к приготовленным микроволновке овощам или разогретым мной куриным наггетсам, я думала, что ей не нравится моя стряпня. Но хотя я не понимала глубину ее депрессии, все же интуитивно распознавала одиночество. Потому что тоже его чувствовала. Каким пустым может казаться крохотный домик, когда кого-то в нем не хватает! Как бы мы ни старались заполнить пустоту, я не могла быть ее мужем, а она – моим отцом, и ничего тут не поделать.

Теперь, вспоминая эту боль, эту бездонную дыру, оставленную моим отцом, я чувствую, как сжимается сердце. И я знаю, что ищу для Джека не только того, кто делал бы ему сандвичи, застилал кровать и напоминал о визитах к дантисту. Хочу, чтобы кто-то заполнил эту пустоту.

Джордж и его усики сделали это для мамы, хотя на много лет позже, чем следовало бы. Но с тех пор серьезно она ни с кем не встречалась.

– Приходил сюда парень с тату в виде кулика? – спрашиваю я, пока идет реклама.

Мама не отвечает. Я оглядываюсь и вижу, что она шмыгает носом, прижимая к лицу платок.

– Мама! Что случилось? – в тревоге спрашиваю я.

– О, милая, – выдавливает она между всхлипами, – я просто рада, что ты дома. Я скучаю по тебе.

Она пытается улыбнуться.

– Сама знаешь, какая я плакучая ива.