Когда я уйду

Воздух сгущается. И я знаю, оно по-прежнему здесь. Напряжение. Я роюсь в голове, пытаясь найти, что сказать. Но каждое предложение кажется абсурдным, и я отказываюсь от одного за другим.

«Мы можем поговорить о моей смерти?»

«Что с нами происходит?»

«Ты все еще любишь меня?»

Сами вопросы – ребяческие, они происходят от моих недавно приобретенных комплексов и эгоизма. Как наживка на удочке. Я сама отпустила Джека, отвергла, а теперь чувствую потребность подтянуть его на леске ближе. Убедиться, что он все еще здесь.

Конечно, он все еще здесь. Он Джек, мой Джек. И я знаю, что могу достучаться до него парой слов.

Прости.

Я знаю, что была невыносима.

Я люблю тебя.

Я открываю рот, чтобы сказать все это, и тут же сжимаю губы.

И спрашиваю о лошади Памелы.

Он смотрит на меня так, словно забыл о моем присутствии, и только мой голос ему напомнил, что я здесь.

– Я работал с ней весь вечер, – отвечает он, и я вижу усталость в его глазах, пока он понуро бредет к кровати. – Хорошая новость заключается в том, что протезы ног для лошадей очень усовершенствовались со времени Миднайт.

Я недоуменно смотрю на него.

Джек забирается под одеяло, и только тогда, заметив выражение моего лица, поясняет:

– Пони, которому сделали протез несколько лет назад.

Я качаю головой.

– Никогда о нем не слыхала. О нем?

– Да. Так или иначе, в прошлом году ветеринары даже поставили протез американскому скакуну. Но нога была задней, как у Миднайт. Травмы задних ног лучше подходят для протезов, потому что несут меньше тяжести. А у Коппера травма на передней.

– Какая жалость, – вздыхаю я, стараясь вложить в голос побольше сочувствия.

Но Джек кривит губы.

– Именно тот случай, который Линг приказал мне исследовать. И я нашел в Кентукки ветеринара Реддена, который разработал методику литой культевой штифтовой вкладки, которую, по мнению Линга, мы могли бы воспроизвести…

Он еще долго говорит, хотя я и половины сказанного не понимаю, но его глаза горят, и я знаю, что это означает хорошие новости для Памелы. Что Джек нашел способ спасти Коппера.

– Памела никогда больше не сможет на него сесть, но если ампутация пройдет гладко и мы сумеем сделать так, чтобы новый протез выдерживал тяжесть, сразу после операции, думаю, он выживет.

– Вот это здорово! – восклицаю я, и, поскольку это самый длинный разговор за последние несколько недель, я не хочу, чтобы он заканчивался, прошу Джека: – Расскажи о ферме.

– Роскошная, – отвечает он, зевая. – Знаешь, что Памела помогала строить большую ее часть?

Это риторический вопрос, поскольку я никак не могу знать что-то подобное. Но все же неприятно. Или, возможно, меня больно ранит восхищение в голосе Джека.

– В самом деле? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Спокойно. Заинтересованно.

Он кивает и выключает свет.

– С ума сойти, правда? Ее родители купили ферму лет пять назад. Пришлось все переделывать. Памела и ее отец обзавелись кучей книг. «Плотницкое дело для чайников», все в этом роде, и вдвоем сделали почти всю работу.

«Памела с отцом». Еще один повод ей завидовать. Когда Джек завертывается в одеяла и засыпает, я представляю Памелу и ее идеальную семью. Интересно, познакомился ли вчера Джек с ее родителями? Станут ли они в один прекрасный день его тестем и тещей?

А потом я представляю, как Памела знакомится с родителями Джека. Понравится ли она им? Понравится ли больше, чем я? Расскажет ли мать Джека Памеле рецепт своего знаменитого салата с зеленым желе, сельдереем, ананасом и крошками пастилы, и солжет ли ей Памела, уверив, что выглядит он восхитительно?

Я поворачиваюсь к Джеку, чтобы еще что-то сказать. Продолжить разговор. Но он лежит спиной ко мне и глубоко, мерно дышит. Может, он сказал «спокойной ночи», а я все пропустила?

Я выключаю свою лампу и лежу в темноте, глядя в потолок и пытаясь определить ощущение, скопившееся на дне желудка.

И на ум приходит только одно слово. Пустота.

Я представляю жирный бургер из «Варсити», и картошку, гниющие в мусорном ведре на кухне, и в животе все переворачивается. Я закрываю глаза, пытаясь прояснить голову, но лицо Памелы никуда не уходит. Смотрит на меня, как… как женщина, в которую может влюбиться мой муж.

Я соскальзываю с кровати, стараясь не задеть матрац, хотя Джек спит крепко. Выхожу из комнаты, иду по коридору, где открываю шкафчик под раковиной и нащупываю в мусорном ведре пакет. Потом сажусь на пол, прижимая к груди сокровище.

Изразцы холодят кожу сквозь тонкие пижамные штанишки, но мне все равно, я думаю только о том, как бы поскорее сорвать обертку с плотных слоев хлеба и мяса. Когда препятствие исчезает, я сую бургер в рот и откусываю огромный кусок. И несмотря на то что все остыло и стало резиновым, я чувствую взрыв вкуса, в котором отказывала себе так долго. Но я не смакую, не медлю, не наслаждаюсь моментом.

Продолжаю жевать, работая зубами, пытаясь не подавиться толстыми кусками маслянистого хлеба и жилистого мяса. И заодно набиваю рот жесткой картофельной соломкой.