Когда идет дождь…

Вечером позвонил он и бросил трубку. Я набрала номер его телефона. На мои долгие, требовательные гудки никто не отвечал.

Наконец, я все же услышала его голос, который говорил мне что-то страшное и непонятное. И вдруг я увидела очень близко, вплоть до прожилок и прозрачности кожи, его руки, любимые руки… Они меня вывели из состояния собственного отвращения. Мне стало понятно, что Бога нет, а если и есть, то так далеко…

Мне стало плохо, очень плохо. Не было точки опоры для покоя. Все вроде бы хорошо, но что-то тянет душу. Наверное, просто плохо без НЕГО…

А потом мне захотелось играть, играть на сцене перед громадной толпой народа, которую можно было бы заставить смеяться и плакать, заставить быть мудрой и бесшабашной одновременно.

Я говорила и говорила этой толпе в темную пустоту кухни. Мне показалось, что я схожу с ума. Дернулся холодильник, я подошла к нему и заговорила с холодильником. Да, да! Заговорила с холодильником! Я почувствовала в нем жизнь! А вон и глаза-плафоны, и я в зеркале…

Захватило дух, но было здорово! Во мне поднялись такие внутренние силы и энергия, что я воистину поверила в то, что МОГУ ИГРАТЬ!..

Да, я, действительно, могу играть. К черту, лукавство. Я могу подчинить настроение свое задуманным эмоциям. Причем, когда играешь или танцуешь на сцене и переживаешь одно состояние игры через другое, то получается все так, как задумано твоим внутренним режиссером.

Значит, (я поняла, поняла!) надо полностью отбросить себя и полностью перевоплотиться в задуманный образ! Это великолепно! Появляется больше жизни в тебе. Ты уже не существуешь сам, существует только то, что создано твоими чувствованиями…»

Ночь на 8.01.85 год.

В дверь звонок. Соседка Евгения Петровна осторожно, словно большая птица, переступает порог. Она обводит глазами прихожую с кучей обуви на полу.

— Лилия Федоровна, я уж потом зайду, у вас же гости…

— Ну, гости-то у нас каждый день и допоздна. Сами знаете. Проходите, в кухне чайку попьем.

— А кто это поет? — Евгения Петровна прислушалась и подняла вверх указательный палец.

— Там Эльмирочкины друзья. А поет Юра. Да вы же слышали его записи у нас. Он певец, бард.

— Как вы, Лилечка сказали?

— Бард. Свои, значит, песни поет. Собственного сочинения.

— А-а, бард… Ну-ну. Я потом зайду, — и она скрылась за дверью.

Уже глубокая ночь. В ванне, в теплой воде, ласкающей тело, лежать — такой кайф! В телефонной трубке Юрин голос…

— Мам, ты чего? Иди спать. Я не утонула, нет. С чего ты взяла? Нет же, я не погружаю трубку в воду и не испорчу наш многострадальный телефонный аппарат. Будь спокойна.

Под рукой плещется пластиковая зыбь воды. Юра, любимый, говори, говори, говори… Я так счастлива!