Когда истина лжёт (СИ)

Разумеется, никому из домашних я о разговоре с практикантом не рассказала. Дело вовсе не в доверии или юношеской скрытности, жажде иметь свой секрет. Просто, на мой взгляд, угроза от «почти учителя» такого личного характера – это очень подозрительно. Пусть он и прочитал меня, как открытую книгу, но признаваться в этом кому-то, даже Пашке, было неловко. Я самая мелкая в семье, на меня не возлагаются такие надежды, как на братьев или сестру, поэтому самостоятельность не могла не появиться. Меня контролировали, но не жёстко. Благодаря этому, пробудился талант к вранью и лицемерию. Без мозгов врать не научишься, без мозгов и жить-то не интересно. Так что закономерность появления стервозности, дерзости и хамства – вполне себе логичное умозаключение из всего выше сказанного.

Меня выдернули из спокойствия в тот момент, когда я решила быть борзой с этим практикантом. Всё чаще замечала, как обо мне судачат в интернете, в обсуждениях лицейской группы. К их превеликому разочарованию, я сидела не под своим именем, да и найти меня проще в скайпе. То, что я офлайн, вовсе не значит, что я не в курсе о сплетнях. И не знаю, чего во мне было больше в те минуты: злости на сорόк с очень длинными клювами или злости на практиканта. Что-что, но никак не к себе самой, ведь де-факто я жертва. Это меня успокаивало, моя собственная невиновность в тех грехах, о которых я читала из уст других. Сказать по правде, было задето не столько моё самолюбие, сколько интерес: насколько же низко опустятся все эти жалкие ничтожества. Ах, да, с какого же момента я стала считать ребят с параллели ничтожествами? Наверное, с этого.

Воскресенье прошло так спокойно, как только могло пройти. Правда, маме не понравилось, что мы с Пашкой снова уходим вечером в клуб, потому что «там творится невесть что». Нет, её беспокойство вполне обосновано: выпивка, наркотики, и разврат там есть, как и в любом ночном клубе. Единственное, что мама не учла, так это наше воспитание. Порой я удивляюсь тому, как она недооценивает собственный вклад в наши головы. Что брат, что я – типичные дети, в меру своевольные, в меру скрытные, в меру самостоятельные. Мы настолько самостоятельны, что имеем право умалчивать о каких-то событиях, которые могут либо породить в материнском сердце ненужные сомнения, нарочито утрированные, разумеется, либо вызвать беспокойство и недоверие к нам. А зачем эти проблемы?

Поговорить с отцом о Гитлерюгенде не удалось: ему позвонили с работы, сообщили что-то, отчего он вынужден был расторгнуть нашу договорённость. Чтобы как-то утешить меня, отец пообещал на следующих выходных уделить мне время, ведь мы всей семьёй едем на дачу, в дом покойного дедушки, чтобы обжить его ещё на чуть-чуть. Мама уже написала заявление на имя директора лицея, чтобы меня освободили от пары дней учёбы по уважительной причине, и просила передать его секретарю в понедельник. Казалось, что может быть такого важного, чтобы писать это заявление, по такой плёвой причине? На самом деле, когда я училась в десятом классе, было обычное родительское собрание весной с присутствующим директором, чисто для проформы. А мама выловила его после собрания и сообщила о том, что какие-то дни в конце недели я буду пропускать. Из-за смерти дедушки, мол, нам необходимо уезжать раз в месяц к нему в дом, и всё в таком духе. Он скончался в конце февраля, поэтому ответственность за его жильё лежала, прежде всего, на плечах мамы. Отец занимается заработком больше, ему не до этого. Но я помню его перекошенное лицо, когда он узнал о кончине собственного отца. Насколько мне известно, у них были очень крепкие узы, а дедушка скрывал своё плохое самочувствие от сына. Понимаете, как было трудно, как больно и обидно, что дорогой тебе человек ушёл из жизни, а тебя даже рядом с ним не было в этот момент? Конец февраля окутал нашу семью мраком, глубоким, всепоглощающим. Я бы не назвала это трауром – скорее шоковая реакция, как у больного после травмы. Точно не могу вспомнить, как выкарабкался отец из этого ущелья самоистязания, но в какой-то момент я заметила, что всё вернулось на круги своя. Маме пришлось хуже – она же женщина, чувствительная, тонкая натура, которая все события пропускает через себя и придаёт им яркий эмоциональный окрас. Про то, что было с сестрой и братьями, сказать нечего – в тот момент меня не заботили их переживания. Глядя на родителей, все прочие лица казались пустыми и бездушными.

Пашка в потёртых джинсах и рубашке с закатанными рукавами и расстёгнутыми двумя верхними пуговицами вошёл в комнату. Его не смущало то, что я могу переодеваться, потому что, если я не отвечаю на стук в дверь, значит, сижу за столом в наушниках. Простая закономерность, которую знают все в семье. Взъерошенные волосы всё ещё были мокрыми от душа. Всё-таки крутой у меня был брат. Как на него обращали внимание девушки, я видела сама, но никогда не говорила ему – нечего в мужике самомнение развивать. Пашка был из тех, кто знает себе цену, не больше, не меньше, но иногда переходил грань.