Когда молчит совесть

Раскинув руки и закрыв глаза, он растянулся на мягкой, душистой траве. «Пусть высохнет пот, — думал он, — тогда и пообедаю». Шахсанем дала ему с собой жареную курицу, свежеиспеченный хлеб, сыр, масло, не забыла положить в сумку зеленый лук, киндзу, кресс-салат, — зелень она сама выращивала на огороде. Шахсанем знала — после трудной физической работы аппетит разгорается. Мехрали не хотелось, чтобы труды любимой жены пропали даром, он будет есть медленно, с удовольствием, наслаждаясь каждым куском. Он продолжал неподвижно лежать, сдерживая нетерпеливый голод, и, сам того не заметив, задремал. Не прошло и нескольких минут, как он вскочил с отчаянным криком. Товарищи кинулись к нему, но поздно — Мехрали лежал без сознания, его лицо на глазах у перепуганных, растерянных людей постепенно синело, чернело. Кто-то толковал о лекарствах, о враче. А Мехрали с каждой минутой вспухал и раздувался, как кузнечные мехи.

Он скончался, не приходя в сознание.

Никто не мог понять причину столь стремительной смерти. И только дома, обмывая покойного, обнаружили на теле чуть заметную ранку: Мехрали лег на змеиное логово, когда он уснул, проклятая шахмар[1] выползла из норы и ужалила его в самую середину позвоночника.

Не зря отцы наши говорят: одному везет в начале жизни, другому — в конце. Так случилось с Шахсанем. После смерти Мехрали жизнь ее разом переменилась. На глазах не просыхали слезы. Так внезапно, так нелепо распрощаться с любимым мужем, остаться с двумя малютками на руках! Горе иссушило ее, обесцветило щеки. Но мужчины по-прежнему поглядывали на нее, а когда прошел год, в дом ее стали заходить сваты. Родители и родственники советовали снова выйти замуж, — совсем ведь молодая, жизнь только начинается. Как говорил Мехрали: все еще впереди. Но Шахсанем не желала никого слушать. «Никто на свете мне больше не нужен! — твердила она Мехрали унес с собой мою радость и мою любовь. Жизнь моя окончена. Одного прошу у судьбы: сил, чтобы вырастить его детей…».

Никому не удалось сломить упрямство Шахсанем, ни угрозами, ни уговорами. И тогда предложили ей взять на воспитание осиротевшего Вугара.

— Раз уж ты не хочешь никого слушать, решила похоронить свою молодую жизнь и посвятить ее сиротам, пригрей и этого несчастного! — сказали старики аксакалы.

Шахсанем согласилась. А через два года умер от оспы старший сынок. Отныне вся ее жизнь сосредоточилась на двух мальчиках. Сама того не замечая, она старилась, отлетела ее молодость, увядала красота. Теперь никто не заговаривал с ней о замужестве. И ее дом, который когда-то называли дворцом, обветшал, осел, стал неказистым.

После войны село быстро меняло свой облик. Один за другим вырастали ладные двухэтажные дома с широкими, застекленными верандами, совсем такие, о каких мечтал когда-то Мехрали. Село строилось по плану, между домов разбивали сады, цветники. И когда разрослись, зазеленели сады, новые дома стали еще краше, а старенький дом Мехрали теперь казался среди них приземистым и неуклюжим.

А с тех пор как Вугар и Исмет уехали в Баку учиться, дом и вовсе осиротел. Не звучали больше в его стенах молодые голоса, и Шахсанем на все махнула рукой. Стены постепенно растрескались, снаружи и внутри осыпалась штукатурка, обнажая кирпичи, ветры сбрасывали с крыши черепицу, и она стала напоминать выжженную зноем сухую землю.

Может, и есть во всем этом какая-то мудрость — каждому свое время!..

* * *

Наконец они добрались до дома. Вугар в задумчивости перешагнул порог и едва не упал, забыв, что земляной пол давно осел и возле порога образовалась глубокая впадина. Облокотившись о притолоку, Вугар долго не двигался с места, пока глаза его привыкли к темноте. В двух маленьких окнах, выходивших на низенькую галерею, стекла почти все были выбиты, и вместо них вставлены листы картона и фанеры. Шахсанем торопливо шарила рукой по стене и, наконец, нащупав выключатель, зажгла свет. Не прикрытая абажуром электрическая лампочка, свисавшая на шнуре почти до полу, осветила жалкое убранство комнаты. Казалось, даже лампочка решила испытать Вугара, продемонстрировав все предметы в их неприглядной наготе: закопченный, провисший потолок, черный, словно вымазанный мазутом, очаг, потрескавшиеся, в пятнах, стены, шаткую, старенькую тахту с короткими ножками.

Держа в руках висячий замок, Шахсанем грустно наблюдала за сыном, угадывая его мысли.

— Дом наш доживает свой век, сынок, — дрожащим голосом проговорила она. — Как и я, старая, на последнем дыхании держится. Ветер чуть посильнее подует или гром загремит, трясется как в лихорадке. А я со страху забьюсь в угол и жду: вот-вот рухнет на голову.

Лицо Вугара мрачнело с каждым мгновением, он молчал. И вдруг Шахсанем заговорила быстро, словно это и не ее голос звучал минуту назад.