Когда мы были людьми (сборник)

Скрипнула калитка. Вареник и Херхендрик вошли в узкую веранду, потом в хату.

Егерь дернул спутника:

– Вспоминаете?.. Это?..

– Это.

Фриц, вернее, Геннадий Захарович, уже все что надо вспомнил. Старую дощатую перегородку, комод, вышитые красной ниткой подзоры на железной кровати с никелированными шариками, угол с иконами, печку-грубку. Он вспомнил все. И от этого лицо у австрийского охотника стало совсем другим, будто вместе с именем-отчеством он поменял и личность свою.

А старушка Рита слабо улыбалась. Так осторожно встречают людей подозрительных – не друзей, не врагов.

– Генадий Захарович, значится… Пусть уж будет так. Геннадий Захарович! – пролепетала бабуля.

– Землемер он… И что это, баб Рит, за «пусть уж»?

Замечание старуха пропустила мимо ушей.

Она выхватила из-под узорчатого тюля свою «говорилку». Вареник подумал: «Звонить куда следует». Но Вовчиха сунула телефон опять в укромное место. За печное плечо.

– А я вас молочком козьим попотчую. Пусть уж, пусть уж.

Заладила как попка.

Желтые, похожие на гигантские ромашки, ватрушки с молоком и впрямь были вкусны. Проходило похмелье. Козье молоко лучше чаю действует. Но что-то мешало начать разговор. Может, вот этот кот, трущийся об ноги именно его, Вареника.

– Сделать бы из тебя чучело, – вскользь осерчал егерь и засунул ногой кота куда-то под себя. Под табуретку.

– Вижу! – себе под нос буркнула баба Рита. Бледное лицо ее потемнело. – Не слепая, вижу! – Она тоже злилась. – Я твоего Сахарыча с порога узнала.

Она зыркнула на согнутого, скукоженного Херхендрика.

Австриец вздрогнул, словно его током шибануло, вытащил из внутреннего кармана своей куртки, состоящей из одних молний, фотку хозяйки в молодости, и лицо его стало мокрым.

– Свататься приехали? Не журитесь, господин-товарищ землемер. Выду! – Лицо бабы Риты позеленело.

Она издевалась.

– Баб Рита, цыц! – почему-то прикрикнул на нее егерь. – Я тття.

– Счас свадьбу-то сыграем, а, племянничек? Я теперь вот Николаю Угоднику подчиняюсь. Он у меня и егерь, и лесничий. – Старуха кивнула на свой угол, где отдельно на полочке с вышитым подзором стояла икона с обликом мужика в залысинах.

– Мне вот говорили, Никола-то наш – он за странников отвечает. И мы ведь странники, прально, Хенрих Форыч, да вы ватрушечки-то куштовайте… Простила я все, все простила.

Она перекрестилась, глядя в сторону, на святого угодника.

Немец с удивлением молча глядел на русскую старуху.

– Ты, племянничек, чего приходил-то? Показанье счетчика списать? Дак списывай!..

Совсем бабка с катушек слетела.

– Баб Рит, а смаги у тебя нет?

– Ась?

– Самогона.

– Не гоню! – Старуха шмыгнула носом. – И вам не советую.

– Хучь шкалик?

– Нетути, – обернулась уже на пороге баба Рита Вовк. – Дай-ка я тебя поцалую, милай мой Сахарыч! Прощу тебе, велел ведь Господь. А нутро воротит, не в силах, мочи нет.

Вареник цыкнул на нее еще.

Херхендрик отпрянул, потом дал поцеловать себя в щеку.

– Водки, всамдель, – подытожил итог безрезультатного сватовства Вареник. – А пойдем-ка мы с вами, Генрих свет Фарфорович, ко мне домой. У меня супруга дюже гостеприимная. За-ап-ап-рягай! Поехали!

Жена Вареника, Райка, зыркнув на гостя, сказала, что звонил гребаный Екалемене, трепал нервы – куда все исчезли, дело, грит, международное.

– Угу! – хмыкнул Вареник и потащил вялого гостя в мастерскую. – Там все! Там.

Они прошмыгнули мимо плюшевых жакеток, колец хала-хуп, трех старых телевизоров и другой рухляди в комнату, которую Вареник называл «мастерской».

Австриец ткнул ногой в малиновую штору и тут же отпрянул. Хорошо хоть не хлопнулся. В самом центре узкой каморы возвышалась фигура сибирского бурого медведя. Особенно живо сияли бусины его глаз. А хищная пасть с чередой зубов говорила: «Экие же вы наглецы, майнфройнды, жахнули меня жаканом, а я вам косточки счас помну!»

Имено это услышал австриец, именно на своем родном немецком языке.

Он опустил глаза и немного успокоился. Хищной была только верхняя часть чучела. Нижняя, недоделанная, состояла из проволочных обручей, да накинутой на них обивочной ткани. Похоже было, что медведь в женском исподнем.

– Смешно?.. Смешно, – сам себе ответил Вареник. – Это я своему Олежке готовлю. Он в Питере живет, уже коммерсант. Как вы. Так он в прихожей поставит. Или на дачу свезет. Олежек мою мастерскую бунгалом называет.

Вареник подумал, что Олежек не свезет и не поставит, что теперь Олежек совершенно чужой человек, золотые очки, в тонком, из шелка, костюме.

Он все же любил вспоминать топот его маленьких ножек по глухому, покрытому темным половиком коридору.

И Вареник достал из медвежьей пасти бутыль.

Они сидели и глотали горькую жидкость. И каждый что-то лепетал свое. На всех языках мира это «свое» понятно. И Генрих Христофорыч вполне понимал Федора Ивановича. Они с чавканьем присасывались к стеклянному, скользкому горлу и подавали друг другу обжигающую бутыль. Пить, пить, пить – лишь бы не было этой тоскливой ямы внутри себя.

– Махен зи кувыркен?

– Махен, махен.

– Выпьем за родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем.

– За Сталина!